Вслед за ними вошли двое милиционеров.
— Братцы, не могу терпеть! Дайте хоть что-нибудь! Христом-богом прошу! Ну будьте людьми! — причитал раненый, привалившись к одному из санитаров.
— Нельзя тебе больше — загнешься совсем. Ты потерпи. Сейчас подействует, и полегчает.
— А вдруг они заразные? — не унимался тот. — О Боже, как больно!
Он перестал причитать и хрипло зарыдал, держась здоровой рукой за бок.
— Терпи, парень! — приказал один из милиционеров. — Давай, рассказывай, что случилось. Реветь потом будешь!
Пострадавший закашлялся, и тут же заорал, схватившись за шею. На губах выступила кровь и тонкой струйкой потекла на стол.
Ной смотрел на эту сцену широко раскрытыми глазами. Он весь застыл от ужаса, к горлу поднялся тугой комок. Он сжал переплетенные пальцы, чувствуя, как лоб покрывается холодной испариной, а глаза заволакивает туманом.
— Подыши, — послышался возле самого уха шепот Танка. — Глубоко и медленно.
Ной послушался. Раненый тоже немного успокоился и заговорил хрипло и глухо, будто у него заложило нос.
— Мы спустились вдвоем. Андрей и я. Наряд на шесть двадцать. Кабель не прозванивался. Спустились и пошли по проводу. Далеко уже ушли. А потом…
Он судорожно вздохнул и снова закашлялся.
— Спокойно, Фома, спокойно, — вновь заговорил милиционер. — Не время сейчас. Там люди в опасности.
— Да. Да… Ну вот, мы шли. Темно там. Фонарь метра на четыре только бьет. Андрей первым шел. Понимаете — за секунду! Раз — и нет его. Только что спину ему мог тронуть, а тут как закричит из темноты! Я фонарь направил — он на полу, а они вокруг. Белые, голые, аж кровь стынет!
Он задрожал и снова зарыскал глазами.
— Один из них на меня уставился. Потом зажмурился и, как сидел на карачках, так и бросился. С ног меня повалил и давай рвать. Как собака вцепился! Зубами, когтями — я думал, надвое раздерет.
— Почему он тебя отпустил? — спросил Караско.
— Не знаю. Отпустил и все. Я потом приподнялся, вперед посветил, а там никого — ни гадов этих, ни Андрея. Унесли они Андрюшу. С собой… С собой забрали. Я к теплице пошел. Там ближе.
— Они за тобой не увязались?
— Бог миловал. Сгинули.
— Это правда, — сказал милиционер. — Он один был.
— Вы видели, как он вылезал? — настаивал Караско.
Милиционер нахмурился.
— Нет.
— Ясно. Ладно, опиши их.
Караско повернулся к Мамочке. Она кивнула и приготовилась рисовать.
— Ну, давай.
— Описать… Так. Описать. Да я толком не рассмотрел — темно там. И…
— Сколько их было?
— Штуки четыре, не меньше. Может, еще были в темноте.
— Мужчины или женщины?
— А пес их знает! Худые очень. Бледные.
— Одеты во что?
— Да голые вроде. Только грязные. И еще — мокрые. И воняло от них — смердело просто. Люди, а на людей не похожи.
— Волосы были?
— Волосы? Были. Такие… черные.
Ной слушал эти путаные описания и ничего не понимал. О чем он говорит? При чем тут тараканы? Или эти люди там — эти существа — и есть тараканы? Голые… В коллекторе отрицательная температура. Кто может ходить голышом при отрицательной температуре?
Мамочка быстро работала карандашом. Шуршала бумага.
Вопросы о внешности сыпались и сыпались один за другим, и, казалось, им не будет конца.
— Глаза? Глаза большие — темные… Рот? Тонкий, будто вовсе без губ… Руки — длинные. Твердые. И ужасно холодные… А пальцы…
Ной едва сдерживал тошноту.
— Ладно, — сказал, наконец, Караско. — Достаточно.
— Я вот только никак в толк не возьму, откуда они вообще там взялись? — раздраженно сказал милиционер. — Коллектор всегда под замком.
Он посмотрел на раненого. Тот притих и понуро разглядывал покалеченную руку.
— Вы дверь за собой заперли?
— Да. По инструкции. Чтобы не сунулся кто.
Ушки подошел к шкафам для документов, выдвинул ящик и вытащил план. Некоторое время он молча изучал его, и, наконец, сказал:
— Есть. Боковой ход.
Он ткнул пальцем в бумагу.
— Узкий какой-то, — с сомнением произнес милиционер.
— Сантиметров двадцать в диаметре, — сказал Ушки. — Им хватит. Пластиковая труба, если схема не врет.
— Да как же хватит? Там и ребенок не пролезет! Они что — резиновые что ли?
Ушки проигнорировал раздраженную реплику и уставился на Караско.
— Меня другое волнует, — сказал он. — Зачем они провод повредили? Почему людей оставили? Они будто нарочно все подстроили.
Он повернулся к ремонтнику.
— Ты уверен, что они за тобой не вышли?
— Не знаю, — буркнул тот. — Вон как они меня изукрасили. Не до того мне было.
— До хоть бы они тебя совсем порвали, — едва слышно произнес Ушки.
Ной услышал.
— Начальник, надо туда спуститься. Если тело все еще там, значит, они боковым ходом ушли. Так быстро им труп не разделать. А если нет…
Ушки многозначительно замолчал.
— Значит они в Городе, — закончил за него Колотун.
Ной вздрогнул. Над столом повисла тяжелая тишина.
— Вот что, — заговорил милиционер, повернувшись к напарнику. — Проводишь этого парня в клинику. А то он здесь, поди, кровью истечет.
Раненый снова застонал.
— И смотри, чтобы ни звука о том, что случилось! Ни одного слова! Это касается всех. Ну! Чего ждете? Выполняйте!
Санитары подхватили парня и выволокли из комнаты. Когда дверь в штаб закрылась, милиционер повернулся к Караско.
— Значит, ты уверен, что это они?
— Они это. Они.
— Ну хорошо. Хотя, чего тут хорошего… Ты возьми своих орлов, и сходите-посмотрите. Теперь это дело особенное. Политическое дело. Отцы города обеспокоены. До сих пор в Квартале было тихо, а тут такое… В общем, сам понимаешь, как это важно. Тебе людей дать?
— Нет. Вниз мы сами пойдем. А людей ты у выходов поставь. Если что — на них погоним.
— Поставлю.
Караско посмотрел на подчиненных.
— Ушки, Танк, Колотун — собирайтесь. Через полчаса встречаемся в гараже.
Они встали. Танк тихонько хлопнул Ноя по плечу и подмигнул. Милиционер тоже поднялся.
— И вот еще, Самсон, по дружбе прошу — никакой пощады. Получится взять живого — хорошо, а нет — не жалейте. Ты меня понимаешь? Нам под землей проблем достаточно, не раздражай Совет… Ну ладно. Храни вас Бог!
Он пожал руку Караско и вышел. В штабе остались только Ной и Мамочка. Она все еще продолжала рисовать, хмурясь и закусывая губу.
— Ной, идем со мной.
В кабинете Караско еще раз перебрал бумаги, нашел нужную и стал быстро писать. Не поднимая головы, он заговорил.
— Рот держи на замке. Все, что здесь происходит, здесь же и остается. Ни маме, ни девушке, ни на исповеди — никому ничего не говори. Ты понял?
