7
Анька в ту ночь спала с Петей. Я проснулся почему-то первым, увидел ее голову у него на плече, покусал губы и вышел из дома. Ледяная рань, семь утра, или даже шесть, не помню, но было очень холодно и на озере туман. Конечно, кто я такой? Разве можно ее за что-то винить? Ну хочется ей с ним спать, а не с тобой, ты же ее все равно не любишь, тебе же она так, как это... Или даже просто самолюбие твое дурацкое, раз уж одна женщина на свете осталась, так чтоб непременно твоя, ничья больше. Успокойся, подумай о чем-нибудь легком, воздушном, как туман этот над стеклянной водой. О Среднерусской возвышенности подумай например, ты ведь давно уже о ней не думал, ты же знал, что так и будет, ты же знал прекрасно, что она и раньше спала с ним. А то, что ты был рядом с ней прошлые сутки - так ведь это случайно, просто так получилось, все вокруг занимались устройством нашей будущей жизни здесь, а ты вился вокруг бабы и не обращал внимания на всю эту возню с едой. Почему тебя должны кормить? Почему бы тебе самому не взять и не поехать с ними в следующий раз? Ну, раз сегодня решено никуда не ездить, то тогда завтра, послезавтра, через два дня - займись чем-нибудь, напиши дневник, оставь потомкам описание всего этого безобразия, подрочи наконец, но успокойся. Твой мир всегда существовал в тебе одном, разве хотел ты делить его хоть с кем-нибудь? Да, тебе всегда нужна была женщина, но всегда нужна была женщина чужая. Так и есть. К чему тогда? Да, может быть так я и думал, даже скорее всего именно так. Я пошел в дом и, стараясь не смотреть на них, взял ружье, сунул в карман горсть этих бумажных патронов и отправился в лес. Вот как. Я шел по этому насквозь сырому от утра лесу, загребая тупыми носками ботинок вяленые листья и чувствовал себя ковбоем, первопоселенцем, вольным охотником, другом всех окрестных индейцев и жестоким убийцей. Мне очень хотелось встретить что-нибудь живое, вскинуть ружье и всадить содержимое обеих стволов в это живое, увидеть кровь и удивленный взгляд, почувствовать эту невероятную власть силы. Я даже не знаю, с чем это можно было сравнить, пожалуй, с желанием женщины, или с Костромой в глубокой зиме, или с той первой минутой, когда ты понимаешь, что плывешь, с первыми заработанными деньгами, не знаю, с чем, просто очень хотелось стрелять. И я выстрелил в солнце. Прямо в его наглую и невыспавшуюся рожу выстрелил, в центр. Оно даже не поморщилось. Тогда я выбрал сосну потолще и пальнул в нее. Сильно дало в плечо, от дерева полетели во все стороны куски толстой морщинистой коры, образовалась заметная дыра, но когда в ушах перестало звенеть я понял, что ничего не произошло, сосна стоит и с нее ничего не течет. Даже смола не течет. Я перезарядил ружье и пошел дальше, надеясь на случай, который преподнесет мне что-нибудь более живое, чем дерево и никому уже здесь не нужная старая полузамерзшая звезда.
Движение мое было легким и бесшумным, подобным полету кречета, я застывал при каждом шорохе и внимательно всматривался в туман, ища хоть какого-нибудь признака жизни. Через час я поймал лягушку. Конечно, это было не то, чего бы мне хотелось, она была маленькая, холодная и скользкая, но у нее были глаза и она шевелилась. Черт возьми, ну чего ты боишься, ведь никто не увидит, никто не сможет этого узнать, это же просто лягушка, так чего же ты боишься? Не знаю, а зачем, может, отпустить ее? И ей будет хорошо, и я буду чувствовать себя таким же светлым, как и раньше. Дурак, ты никогда не будешь таким, как раньше, никто уже не будет, а если ты ее отпустишь, то так и не узнаешь этого всего... Чего всего? Объяснить невозможно, это можно только ощутить. Я еще думал какое-то время, держа лягушку в ладони и осторожно поправляя ее положение, когда она уже почти вылезала на свободу. Потом положил ее на древний падший ствол, на спину, аккуратно придерживая двумя пальцами. Крохотное тельце выгнулось в испуганной судороге, вытянулось струной, неужели она все понимает? На горле у нее часто-часто дергалась желтоватая кожица, черные выпученные глаза обреченно моргали, боже, как человек почти... Я свободными пальцами державшей ее руки осторожно раздвинул перепончатые лапки. Раздвинул ей пальцами ножки...
Ты же знаешь, я не то, чтобы очень примерный. Пью много, шатаюсь черт знает где, занимаюсь непонятно чем. Мне тоже, как и Рудольфу, постоянно хочется чего-то такого, особенного, непредсказуемого. Баррикад на Пресне, обливаемых льдом, танков там всяческих, прямого эфира с чрезвычайными сообщениями. Хочется купить роз букет большой за огромные деньги и подарить кому-нибудь, я вот пять лет уже встречаю в автобусе одну и ту же женщину, не очень красивую, но притягивающую взгляд, я еду и смотрю на нее, пристально смотрю, а она смотрит на меня, я представляю, как живу с ней, ноги ее раздвинутые представляю, как у тебя сейчас, хотя знакомиться не хочу - зачем это, ломать тайну, так вот ей подарить, например, эти цветы, сунуть в руки и выйти, а потом вспоминать об этом пьяному в ночном каком-то транспорте зимой. Танков теперь есть, а цветы не купить. И вообще, странная вещь - мне хочется, чтобы все это закончилось. Все равно, как - убьют нас всех, или солдаты уйдут, или Америка десанты высадит лишь бы закончилось, мне уже надоел этот лес. И люди все эти надоели, они мне даже до всего этого надоели, все, кроме нее. Вот ты сейчас боишься, смерти ждешь, ноги твои раздвинуты безобразно - а ведь мне действительно ничего не стоит убить тебя. Теперь вообще ничего не стоит убить. Даже интересно. Так что извини.
Повертев головой я нашел длинную окаменелую сосновую иглу. Тебе будет приятно, подумал я и приставил острие к нежно-зеленому дрожащему пузу. Кожа беспомощно прогнулась, лягушка замерла, перестала дрожать. И я застыл, закрыл глаза и сосредоточился. Мне хотелось что-нибудь сказать ей на прощание, перед тем, как я надавлю на иглу. Перед тем, как убью ее.
8
И было поле, большое такое поле, заросшее ковылями. Я стоял на краю этого поля и боялся его, не знаю, почему, боялся и все, Ковыль слепил меня своими волнами, внутри гремела музыка, танго какое-то, не помню слов, Николай Петрович что-то, та-там-та, здесь я, Николай Петрович, уходим завтра в море. Она звучала совершенно во мне, пытаясь вырваться и уйти в глубину поля, а я, не в силах упустить ее, шел туда, Николай Петрович, там-та-та, замечательный сосед, кругами, шаг вперед, остановка, поворот спиной, еще три шага вперед, поворот, я и не заметил, что танцую не один, что в руках у меня Анька, только очень маленькая, совсем крошечная и дрожит вся, не бойся, чудо мое, что страшного, когда поле и такая музыка, держись за меня крепче, а она смотрит на меня в упор, глаза неподвижные и немного навыкате, Анька, Анька, там-та-та, а кто такой Николай Петрович, и тут невообразимо огромное и твердое, прямо в лицо, еле успеваю отвести в сторону руки с Анькой - музыка кончилась.
