— Ты какой-то вялый сегодня. Голоден?
— Не очень.
— Обед будет готов через несколько минут.
— Хорошо, дорогая. Я как раз за это время помоюсь. По дороге в ванную он стянул с себя рубашку и начал мыться, как будто таким образом хотел смыть черные мысли. Его мутило, каждый раз, как он наклонялся над раковиной, его слегка качало в стороны. Поспешно вошла Дороти.
— Я забыла тебе сказать, там есть сухое и теплое полотенце… Ой, Рич, ты где-то рассадил себе руку.
— Знаю, — он взял из ее рук полотенце и начал промокать себе шею и грудь, потом согнул руку, чтобы посмотреть на ссадину на локте. Локоть побаливал. — Упал на ступеньках в Браншгане сегодня утром. Разбил локоть н ударялся затылком.
Она ощупала его затылок, запустив свои тонкие пальцы ему в волосы.
— Да, там здоровая шишка.
— И не говори. Очень больно, когда до нее дотрагиваешься.
— Рич, ты так можешь сломать себе шею. Там очень крутые ступеньки. Как же это случилось?
— Сам не знаю. — Он кончил вытираться и взял рубашку. — Я спускался по ним так же, как и тысячу раз до этого. И вдруг нырнул прямо вниз. И не поскользнулся, и ни за что не зацепился. Не помню, чтобы плохо себя чувствовал, головокружение там или еще что. Просто взял и нелетел вниз, прямо лицом на землю. Навстречу поднимались два парня, они увидели, как я пошатнулся, кинулись ко мне и сумели подхватить. Я думаю, если бы не они, все было бы гораздо хуже.
— Ну, а потом?
— Я, видимо, вырубился на какое-то время, потому что, хлопал меня по щеке и спрашивал: «С вами все в порядке, мистер?» Я с трудом поднялся, ноги у меня дрожали, и пошел дальше. Надо сказать, я чувствовал себя очень глупо.
— Ты сходил к доктору?
— Нет. Не было каких-либо оснований. Пара синяков и все. Я не привык бегать к докторам каждый раз, как ударюсь или поцарапаюсь.
Она озабоченно оглядела его.
— Но, Рич, если с тобой случился такой обморок, то значит, что-то не в порядке и…
— Со мной все в порядке. Я настолько здоров, что вполне могу упасть с Большого Каньона и потом запрыгнуть туда обратно. Не надо беспокоиться о какой-то ссадине и шишке. Дети, пока не повзрослеют, получают их постоянно, — он взял воротничок и галстук и начал их надевать. — Я просто о чем-нибудь задумался или оступился, что-нибудь подобное. Это научит меня смотреть, куда я иду. Давай забудем об этом. Хорошо?
— И все равно, я… — ее голос вдруг затих, на лице появилась озадаченность. — Что-то горит, — вскрикнула она и бросилась на кухню.
Он внимательно осмотрел себя в зеркале, пока завязывал галстук. Вытянутое аскетическое лицо, тонкие губы, довольно темные глаза, темные волосы. Маленький белый шрам на левом виске. Хорошо выбрит, хорошо одет. Через сколько времени они составят это описание его наружности? Как долго до того момента, когда какой-нибудь писака, без галстука, постоянно жующий сигареты, напишет о нем статью с броским названием вроде: «Фанатик-убийца из Купер-крик!»?
То лицо, что смотрело на него из зеркала, никак не походило на лицо убийцы. Слишком интеллигентное. Но его вполне можно изменить, особенно на фотографии с глазами, уставленными в камеру и с полицейским номером, висящим на шее. Каждый может выглядеть убийцей при таких обстоятельствах, особенно, когда глаза устали от яркого света и сам валишься с йог от бессонной ночи, проведенной на допросе.
— Обед готов!
— Иду, — отозвался он.
Ему совершенно не хотелось есть, но надо было пройти через всю эту процедуру обеда — отказ от пищи мог вызвать еще больше нежелательных вопросов. Ему пришлось есть через силу.
Перед смертью не надышишься. Смешно!
Когда человек видит свой конец, ему должно быть не до еды.
Он прошел мимо охраны как всегда, в девять утра. Кивнул охранникам всех трех отрядов, переминаясь, подождал у каждой двери. По инструкции охранники должны были спросить его пропуск и изучать его несколько минут, несмотря на то, что хорошо знают его. Но это правило перестало быть строгим после того, как Кейн изорвался, когда его шурин спросил у него пропуск в семнадцатый раз за день. Теперь охранники лишь кивали знакомым и бросались на тщательную проверку только к незнакомым для них лицам.
В раздевалке он снял пальто и шляпу и повесил их в металлический шкафчик, потом натянул на себя рабочий халат темно-зеленого цвета с металлической круглой бляхой на груди. Затем прошел по коридорам мимо еще нескольких охранников и отворил темно-зеленые двери. Дальше миновал хорошо оборудованную лабораторию и, наконец, дошел до большого помещения в глубине. Помещение по своим раз-мерям напоминало авиационный ангар. Кейн и Портер были уже там, они водили карандашами по чертежу, разложенному на скамейке, обсуждая что-то в устройстве, стоящем в центре зала.
Блестящий металлический объект напоминал нечто среднее между автомобильным двигателем и длинноствольной зениткой. Но его вид не мог никого обмануть. Любой грамотный специалист-баллистик после краткого изучения мог понять назначение этого устройства. Ряд маленьких ракет, стоящих у основания устройства, выдавал его предназначение с головой: снаряды без гильз.
Кейн прекратил ворчать на Портера и повернулся к Брансону:
— Ну, вот еще един непризнанный гений, — сказал он. — Да будет вам известно: мы пришли наконец к решению проблемы.
— И какое же это решение? — спросил Брансон.
— Или же корпусы ракет должны быть направляющие, или же их надо делать из сплава, опадающего минимальное трение, — улыбнулся Кейн. — Как специалисту в области сплавов теперь тебе и карты в руки. Так что давай, дерзай!
— Очень хорошо. Сделаю, если, конечно, смогу.
— Но нам надо обскакать Хиндельмана, — заметил Портер, — если они смогут стабилизировать полет снарядов самостоятельно, то это можно просто выбросить, — он махнул рукой в сторону установки. — Ракеты будут управляемыми, и тогда нужна всего лишь стартовая установка, чтобы получилась гигантская базука.
— Я не специалист во взрывчатых веществах, но не понимаю, чем этот способ лучше нашего, — заметил Кейи. — Впрочем, и его надо попробовать. — Он четыре раза обошел вокруг установки. — Эта штука — жертва собственной эффективности. Нам надо найти какой-то способ, чтобы устранить все недостатки и сохранить достоинства. И что бы мне в свое время не заняться литературой, тогда бы у меня была сейчас такая легкая жизнь.
— Установка должна быть многоствольной, — сказал Портер.
— Это значит признать поражение. А я не хочу признавать поражение. Да и ты, думаю, тоже. Нет, сдаваться нельзя. Я строил эту штуку. Это — моя жизнь. Это — моя любовь. И пусть идут к чертям все критики. — Он заметил сочувствие в плазах Брансона. — Вот ты бы выбросил предмет своей любви только из-за того, что он приносит тебе много хлопот?
