— Нет, Оркис, ты действительно мамаша. Мамаша высшего класса, ты трижды рожала, у тебя двенадцать первоклассных младенцев. Ты не могла этого забыть!
Не знаю почему, но я снова разрыдалась. Мне казалось, что какие-то путаные обрывки мыслей тщетно пытаются выстроиться в нечто цельное в моей совершенно пустой голове, но я не могла ухватиться ни за одну из них, и от этого мучительная тоска охватила меня.
— О, как жестоко, как жестоко все это! Прекратите! Почему вы не уйдете, почему не оставите меня одну! — умоляла я их. — Как это чудовищно жестоко так смеяться надо мной! Я не понимаю, что со мной… Я не сумасшедшая… Нет, нет! Да помогите же кто-нибудь!..
Я крепко зажмурила глаза и долго не открывала их — боже, как я ждала, что галлюцинации исчезнут!
Но напрасно. Когда я открыла глаза, я снова увидела глупые розовые лица моих сопалатниц, недоуменно глазеющих на меня через горы отвратительно розовых шелковых одеял. «Я должна выбраться отсюда» — сказала я себе.
С большим трудом мне удалось принять сидячее положение. Пока я проделывала это, я чувствовала на себе озабоченные взгляды соседок. Когда я попыталась повернуться и спустить ноги на пол, я обнаружила, что они запутались в скользких шелковых простынях. Из своего неудобного полусидячего положения я безуспешно тянулась к ним, чтобы освободить их из плена простынь. Это впрямь было как в дурном сне. Я была в отчаянии, я слышала собственный плачущий голос, взывающий о помощи:
— Помогите! Дональд, родной, помоги мне!..
И вдруг как бы разжалась сжатая пружина, что-то щелкнуло. Имя Дональда, произнесенное мною вслух, дало толчок моим растерянным, путаным мыслям. Завеса приоткрылась, еще не совсем, но настолько, что я вспомнила, кто я! Я поняла, в чем причина, где зло.
Я оглядела комнату и лежащих в ней женщин. Они по-прежнему с удивлением и легким испугом смотрели на меня. Я прекратила всякие попытки встать и снова откинулась на подушки.
— Теперь вам не удастся меня дурачить. Я знаю, кто вы.
— Мамаша, Оркис… — начала было одна из них.
— Хватит, — оборвала я ее. От прежней жалости к себе не осталось и следа, а к ним я испытывала чувство, похожее на злорадство. — Никакая я не мамаша, — сказала я резко и категорично. — Я обыкновенная женщина, у которой совсем недавно был муж и надежда — увы, ей не суждено было сбыться! — родить ему детей…
Наступила странная пауза, тем более что я ждала, если не вопросов, то хотя бы недоуменного бормотания. Но было похоже, что мои слова просто не дошли до них. Их лица ничего не выражали. Это были лица кукол.
Наконец самая доброжелательная из них, почувствовав, что необходимо прервать это неловкое молчание, нахмурив бровки, так что между ними пролегла тоненькая вертикальная морщинка, неуверенно спросила:
— А что такое муж?
Я пристально посмотрела на каждую из них. Нет, тут не было подвоха. В их глазах было недоумение ребенка, который чего-то не понял. Почувствовав снова приступ отчаяния, я решила взять себя в руки. Ладно, раз галлюцинации сами собой не проходят, я изменю подход. Поведу игру по-другому. Посмотрим, что получится. Подбирая самые простые и понятные слова, я начала свои пояснения:
— Муж — это мужчина, которого выбирает себе женщина…
Судя по их лицам я поняла, что опять ничуть не преуспела. Однако они молчали и позволили мне произнести еще несколько фраз. Когда же я остановилась, чтобы перевести дух, самая благожелательная из них задала вопрос, который, видимо, больше всего ее тревожил:
— А что такое мужчина?
Когда я объяснила, в комнате воцарилась тишина, не сулящая ничего хорошего. Я решила, что это бойкот, полный или частичный — еще предстояло узнать. Но мне было уже наплевать. Я была слишком поглощена тем, что происходило во мне самой, мыслями о том, как пошире открыть ту дверцу, которая лишь приоткрылась и тут же застопорилась. Но я уже знала, что зовут меня Джейн, Джейн Саммерс, а после замужества я стала Джейн Уотерли. Помнила, что мне было двадцать четыре, когда мы с Дональдом поженились. А через полгода, когда он погиб, мне исполнилось двадцать пять. На этом все и кончилось. Словно было вчера. Но что же было дальше?..
Все, что было до этого, я помнила хорошо. Родителей, друзей, наш дом, школу, дальнейшую учебу, работу врачом во Врэйчестерской больнице. Помню, как я впервые увидела Дональда, когда однажды вечером его привезли в больницу с переломом ноги, и все, что было затем… Я могла теперь вспомнить свое лицо, каким я его когда-то знала, и оно не имело ничего общего с тем уродством, что я видела сегодня в зеркале в коридоре. Мое лицо было овальным, а не круглым, с легким румянцем загара, рот не такой большой и губы не такие пухлые, волосы каштановые, волнистые от природы, и карие, широко посаженные глаза. Взгляд их, мне говорили, бывал излишне строг. Я помнила, что у меня было легкое стройное тело, длинные ноги, маленькая крепкая грудь. В общем у меня была красивая внешность, но я об этом не думала, пока Дональд, полюбив меня, не заставил меня осознать это и гордиться.
Я опустила глаза на отвратительную гору розового шелка, и меня передернуло от омерзения. Я почувствовала поднимающийся во мне гнев протеста. Мне нужен был Дональд. Я хотела, чтобы меня приласкали, успокоили, объяснили, что все обойдется, все будет хорошо, что я совсем не такая, какой вижу себя сейчас, что все это дурной сон. Но вместе с тем я цепенела от ужаса при мысли, что Дональд может увидеть эту огромную разжиревшую тушу. И вдруг вспомнила, что его нет, он никогда больше не увидит меня! Слезы отчаяния и горя снова полились из глаз…
Пять моих соседок по палате продолжали следить за мной, ничего не понимая. Так в молчании прошло полчаса, когда наконец двери в палату отворились, чтобы пропустить целую кавалькаду маленьких санитарок. Я заметила, как Хэйзел взглянула сначала на меня, а потом на старшую санитарку, возглавлявшую шествие. Мне показалось, что Хэйзел собиралась что-то сказать, но, видимо, передумала. Малютки разбились по парам и подошли к кроватям. Став по обе стороны кровати, они, сбросив с нас одеяла, засучили рукава и принялись массировать наши огромные тела.
Вначале мне показалось, что это приятно и даже успокаивает — лежи и блаженствуй. А потом мне это надоело, более того, я почувствовала во всем этом что-то оскорбительное.
— Прекратите! — резко выкрикнула я, обращаясь к той, что была справа.
Она остановилась, а потом с дружелюбной, хотя несколько неуверенной, улыбкой снова принялась за свое дело.
— Я сказала, прекратите! — крикнула я и оттолкнула ее.
Наши взоры встретились. В ее глазах были испуг и обида, хотя губы продолжали заученно улыбаться.
