И снова это неотступное чувство: ему казалось, что он раздувается, заполняя весь дом, а дом сжимается, и вот ему уже нет места, его выпирает в окна, в двери; летят стекла, рушатся стены, трещит дерево и сыплется штукатурка... Руки его начали трястись - он вскочил и бросился на улицу.
На лужайке перед крыльцом, отвернувшись от своего дома, который стал ему ненавистен, он отдышался, наполняя легкие мягкой утренней свежестью. Впрочем, он ненавидел и соседние дома. И следующие за ними. Он ненавидел заборы, тротуары и мостовую,- и вообще все, все на Симаррон-стрит.
Ощущение ненависти крепло, и он внезапно понял, что сегодня надо выбраться отсюда - облачно ли, или нет, но ему надо выбраться. Он запер входную дверь, отпер гараж. Гараж можно не запирать, я скоро вернусь, подумал он. - Просто прокачусь и вернусь.
Он быстро вырулил на проезжую часть, развернулся в сторону Комптон-бульвара и до упора выжал акселератор. Он еще не знал, куда едет. Завернув за угол на сорока, он к концу квартала добрался до шестидесяти пяти. "Виллис" несся вперед как пришпоренный. Жестко вдавив акселератор в пол, нога Нэвилля так и застыла там.
Руки его лежали на баранке словно высеченные изо льда, лицо было лицом статуи. На восьмидесяти девяти милях в час он проскочил весь бульвар; рев его "виллиса" был единственным звуком, нарушавшим великое безмолвие умершего города.
Природа в буйстве своем приемлет все, и все ей просто, и все естественно, - так думал он, медленно поднимаясь на заросший кладбищенский пригорок.
Трава была так высока, что сгибалась от собственного веса. Звук его шагов соперничал лишь с пением птиц, казавшимся теперь совершенно бессмысленным.
Когда-то я считал, что птицы поют тогда, когда в этом мире все в порядке, - думал Нэвилль. - Теперь я знаю, что ошибался. Они поют оттого, что они просто слабоумные.
Шесть миль, не снимая ногу с педали, он не мог понять, куда едет. Как странно, что тело и мозг его хранили это в секрете от его разума. Он понимал лишь, что болен, подавлен и не может оставаться там, в доме, но не понимал, чего хочет, и не знал, что едет к Вирджинии.
А ехал он именно сюда, на максимальной скорости.
Оставив машину на обочине, он зашел, отворив ржавую калитку, на кладбище и теперь шел, с хрустом приминая буйно разросшуюся траву.
Когда он был здесь в последний раз? Наверное, уже прошло не меньше месяца. Он бы привез цветы, но - увы - догадался, что едет именно сюда, только у самой калитки.
Старая, отболевшая скорбь вновь охватила его, губы его дрогнули. Как он желал, чтобы и Кэтти тоже была здесь. Почему? - Почему он был так слеп, что поверил этим идиотам, установившим свои чумные порядки? О, если бы она была здесь и лежала бы рядом со своей матерью...
Не надо. Не вороши старое, - сказал он себе.
Подходя к склепу, он напрягся, заметив, что чугунная дверь чуть-чуть приоткрыта. О, нет, - мелькнуло в его сознании. Он бросился бежать по влажной траве, бессмысленно бормоча:
- Если они добрались до нее, я сожгу город, клянусь Господом, я сожгу все до основания, все превращу в пепел, если только они дотронулись до нее.
Он рванул дверь так, что она, распахнувшись, ударилась о мраморную стену, и сухое эхо удара утонуло в кладбищенской зелени.
Взгляд его, обращенный к мраморной плите внутри, нашел то, что искал: шлем лежал на месте. Напряжение отступило, можно было отдышаться. Все в порядке.
Он вошел и только тогда заметил тело в углу склепа: скрючившись, на полу лежал человек.
С воплем неудержимой ярости Роберт Нэвилль подскочлл к нему, схватил железной хваткой за куртку, доволок до двери и вышвырнул на траву. Тело перевернулось на спину, обратив к небу свой мертвенно-бледный лик.
Тяжело дыша, Роберт Нэвилль вернулся в склеп, положил руки на шлем и, закрыв глаза, замер.
- Я здесь,- прошептал он.- Я вернулся. Не забывай меня.
Он вынес сухие цветы, оставленные им в прошлый раз, и подобрал листья, которые ветер занес внутрь через открытую дверь. Сел рядом со шлемом и приложил лоб к холодному металлу. Тишина ласково приняла его. Если бы я мог сейчас умереть, - думал он, - тихо и благородно, без страха, без крика. И быть рядом с ней. О, если бы я мог поверить, что окажусь рядом с ней.
Его пальцы медленно сжались, и голова упала на грудь.
Вирджиния, возьми меня к себе. Слеза словно кристалл упала на руку, но рука осталась неподвижна.
Он не мог бы сказать, сколько времени провел здесь, отдавшись потоку чувств. Но вот скорбь притупилась, и постепенно прошла едкая горечь утраты. Страшнейшее проклятие схимника, - подумал он,- привыкнуть к своим веригам.
Он поднялся и выпрямился. Жив,- подумал он, ощущая бессмысленное биение сердца, мерное течение крови, упругость мышц и сухожилий, твердь костей,- все теперь никому не нужное, но все еще живое.
Еще мгновение - он отдал шлему свой прощальный взгляд, со вздохом отвернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь, словно оберегая сон Вирджинии.
На выходе он чуть не споткнулся о тело, о котором совсем было забыл. Выругавшись себе под нос, обошел его, но вдруг остановился и обернулся.
Что это?
Не веря своим глазам, он внимательно осмотрел труп. Теперь это был действительно труп. Но - не может быть! Так быстро произошла эта перемена теперь казалось, что тело пролежало уже несколько дней: и вид, и запах были соответствующие.
Его мозг включился, осваивая еще неясное озарение. Что-то подействовало на вампира - да еще как, - что-то смертельно эффективное. Сердце не было тронуто, никакого чеснока поблизости, и все же...
Ответ напрашивался сам собой. Конечно же - дневной свет.
Игла самоуничижения болезненно пронзила его: целых пять месяцев знать, что они никогда не выходят днем, и не сделать из этого никаких выводов! Он закрыл глаза, пораженный собственной глупостью.
Солнечный свет: видимый, инфракрасный, ультрафиолет. Только ли это? И как, почему? Проклятье, почему он ничего не знает о воздействии солнечного света на организм?
И кроме того: этот человек был одним из окончательных вампиров - живой труп. Был бы тот же эффект, если засветить одного из тех, кто еще жив?
Похоже, это был первый прорыв за прошедшие месяцы, и он бросился бегом к своему "виллису".
Захлопнув за собой дверцу, он задумался, не прихватить ли с собой этого дохлятика - не привлечет ли он других, и не нападут ли они на склеп. Конечно, шлем они не тронут: вокруг разложен чеснок. Кроме того, кровь его теперь уже мертва, и...
Так разум его подкрадывался все ближе и ближе к истине. Конечно же: дневной свет поражает их кровь.
Быть может, и остальное связано с кровью? Чеснок, крест, зеркало, дневной свет, закапывание в землю? Не очень понятно, и все же...
