Из вежливости следователь не торопил нас, но видно было его нетерпение. Он походил на фокстерьера у норы, охваченного ожиданием предстоящей схватки.
Мы одолели оставшиеся ступени, — признаться, на сей раз я пренебрег счетом, — и, обогнув замок, подошли к «номерам».
У входа нас нагнал полковник.
— Знакомьтесь, — я представил его следователю.
— О принце Александре нет известий? — следователь стремительно вцепился в Гаусгоффера.
— Нет, и это тревожит.
— Вы ночью… не слышали ничего необычного?
— Нет. Я сплю крепко.
— А Константин Фадеев? Он всю ночь провел в доме?
— Вероятно. Пришел он минут двадцать после меня. Мы выпили по бокалу вина в гостиной и разошлись.
— Вы слышали, он лег спать?
— Помилуйте, каким образом? Даже если Константин печатал на машинке, стоило ему плотно закрыть дверь, как треск проклятого механизма пропадал напрочь. Это отлично построенный дом, превосходно!
— Печатал на машинке?
— Ну да. Он признался, что пробует себя в литературе, да еще студенческая работа — рефераты…
— Замечательно, — нетерпение следователя гнало его дальше. — Вы не покажете комнату господина Фадеева?
По лестнице, покрытой ковровой дорожкой, — не такой роскошной, как в «Уютном», — мы поднялись на второй этаж. Следователь постучал — громче, громче и громче.
— Не отвечает.
— Дверь не заперта, — Холмс потянул ее на себя.
Можете назвать это предчувствием, можете — дедуктивным выводом, но то, что я увидел, меня не удивило. Похоже, каждый был к этому готов, кроме, может быть, полковника.
Пока я поддерживал тело за ноги, следователь поставил опрокинутый стул, влез на него и ножом перерезал веревку у крюка люстры.
Я ослабил петлю и освободил шею.
Тело было еще теплым, но это уже было именно тело, а не Константин.
— Доктор, можно что-нибудь сделать? — без надежды спросил следователь.
Я покачал головой.
— Он мертв не менее получаса. Скажем так: от двадцати минут до получаса.
— Самоубийство?
— Борозда удавления показывает, что он был жив, когда затягивалась петля. Но… — я колебался.
— Что, Ватсон? — глаза Холмса блестели, старая ищейка чуяла след.
Я потрогал голову Константина.
— Определенно, имел место ушиб. Он ударился, или его ударили, довольно основательно. Череп не проломили, но оглушить могли.
— Ага, ага… — следователь отчаянно тер подбородок, — ага… — он прошелся по комнате и остановился у стола. — Ну конечно. Это все решает. Вот оно, признание студента.
— Признание? — полковник Гаусгоффер оправился от неожиданности.
Мы подошли к следователю. На письменном столе стояли рядышком два «ремингтона». Один — с обычным шрифтом, другой, похоже, с кириллицей. Рядом с пишущими машинками лежали листы бумаги.
«Мистер Холмс, — напечатано было на одном, — я совершил непоправимое. Узнав о связи принца Александра и Лизы, я убил обоих. Сейчас, когда гнев оставил меня, я понял безумие поступка. Жить с этим невозможно. Прощайте».
— Какой ужас! — полковник, военный человек, был потрясен.
— Все указывало на это, — следователь обращался прежде всего к Холмсу. — Молодой человек, студент, возвращается после длительной отлучки и узнает, что девушка ему неверна — так это или нет — неважно. В припадке гнева он убивает ее, выбрасывает из окна башни — дело происходит ночью во время опытов принца. Затем безумный ревнивец опускается в нижнюю лабораторию, и та же участь постигает принца Александра. В борьбе с ним убийца получает удар по голове. Потайным ходом он выносит тело и топит в реке, украв для этого лодку. Состояние аффекта проходит, утром он видит убитую им девушку, страх и раскаяние охватывают его, и студент вешается. Вы согласны с такой версией, мистер Холмс?
— Звучит убедительно, — смиренно согласился Холмс.
Следователь полистал другие бумаги на столе.
— Литературные опусы. О! Мистер Холмс, доктор Ватсон, он писал о вас, — с этими словами следователь поднял один из листков. Что-то скатилось с него и со стуком упало на паркет.
— Недурно, — следователь поднял предмет. — Такой бриллиант у студента? Скорее, это… — он замолк, но сдержаться не смог, — скорее, это подарок принца девушке. Залог, знаете ли, чувств. Надо будет спросить Петра Александровича, не знаком ли ему сей перстень.
Мы с Холмсом переглянулись. Пропажа драгоценностей!
— Мне предстоит тяжелая обязанность — уведомить о случившемся семью принца. Мистер Холмс, вы не составите мне компанию?
— Заслуга в столь быстром и энергичном расследовании целиком принадлежит вам, — поклонился Холмс. — Я лучше воздержусь.
— Я пойду с вами, — вызвался полковник.
Из окна мы видели, как они шли к замку.
— Быстро, Ватсон, быстро! Зарядите в машинку чистый лист!
— Зачем, Холмс?
— Быстрее!
Я повиновался.
— Печатайте, — он продиктовал текст, несколько строк. — А теперь дайте сюда! — он сложил лист вчетверо и спрятал в карман. — Вернемся к себе.
В недоумении я шел за Холмсом.
— Задайте себе вопрос, Ватсон, почему письмо написано не от руки, а на «ремингтоне», по-английски, а не на родном Константину языке?
— Потому, что адресовано вам.
— Именно, Ватсон, именно! Адресовано мне! Вы уловили суть!
Трапезничали мы в «Уютном» — произошедшие события отменили общий обед. Холмс, не переставая, курил, а я отдыхал в удобном кресле, положив ноги на скамеечку.
Следователь заскочил поделиться новостями. Покрасоваться.
— Видите, мистер Холмс, и мы в наших палестинах не лаптем щи хлебаем. Кое-что умеем. Но какой удар семье! Полковник Гаусгоффер готовится уезжать. Семье требуется покой.
— Он уезжает? Когда?
— Прямо сейчас. Уже переносят в коляску багаж.
Холмс достал из кармана лист бумаги.
— Это я нашел под дверью своей комнаты. Послание Константина.
Следователь развернул лист и начал читать вслух:
«Мистер Холмс! Пытаясь отвести от себя подозрения и запутать следствие, я спрятал драгоценности среди вещей полковника Гаусгоффера. Сейчас, когда я решил, что не стоит жить после содеянного, мне бы не хотелось бросать тень на честного человека.
Константин».
Он перечитал второй раз, молча, затем обратился к Холмсу:
— И вы только сейчас показываете мне это письмо?
— Я поднялся в свою комнату буквально десять минут назад. Нашел письмо. Решил подумать.
— Нужно спешить, — следователь решил не сердиться. Англичане — что с них возьмешь!
