Доктор невольно вздрогнул. Он тронул за плечо плакавшую старуху:
- Голубушка, кто этот бедняжка?
- Сын мой, сыночек мой, Дип-головорез, - так его звали на пароходе... Ох, сударь, что это за день! Ждали мы его из-за моря, а вместо этого дождались из-под камня... Океан не трогал его, голубчика, а в городе, среди бела дня... ох-охо-хо!
- Как это случилось?
- Да говорили нам, что он шел из кабачка, а сверху, с виадука, оторвался кусок плиты и придавил его, как букашку. И рта не разинул. И принесли, так не кричал.
- Кто ж его принес? Вот этот человек, что сейчас вышел?
- Принесли полицейские с матросами. А этот, сударь, нам незнаком должно быть, от доброты сердца сжалился. Сам и за доктором вызвался сходить и все беспокоился, не скажет ли Дип, сыночек наш, последнего слова... Верно, вы его знаете, так скажите ему от нас, стариков, спасибо.
- Хорошо, хорошо. Надо теперь вызвать полицейского врача, - ответил Лепсиус и вышел из привратницкой.
"Странно! - сказал он себе самому. - Множество странностей в один день... Приходит "Торпеда" и привозит с собой политическую публику странность номер первый. На той же "Торпеде" нам доставляется мертвый Морлендер - странность номер второй. И вот, наконец, матрос с "Торпеды", умерший ни с того ни с сего, от камня, слетевшего с виадука. А страннее всего - неведомый человек, с виду простой рабочий, которому, видите ли, непременно нужно узнать, сможет ли раздавленный матрос говорить. Будь я немножко свободнее, я занялся бы этими странностями на досуге, позадумался бы с трубочкой. Но теперь..."
Теперь у доктора Лепсиуса была своя собственная странность - номер пятый, и совершенно очевидно, что она оттесняла другие.
Придя в свою спальню и включив электричество, доктор со вздохом облегчения скинул смокинг. Мулат расшнуровал ему ботинки и надел на ноги вышитые турецкие туфли.
- Шофер возвратился? - спросил доктор.
Мулат молча протянул ему конверт. "Генерал Гибгельд просит доктора Лепсиуса пожаловать к нему между 7 и 8 вечера..."
Доктор поднял к очкам полную руку с браслеткой. Дамские часики с крупным, как горошина, брильянтом показывали без четверти семь.
- Черт возьми, ни отдыха, ни спокойствия! Его величество Бугае Тридцать Первый будет опять дожидаться своей бутылочки до глубокой ночи... Тоби, постарайся угостить его какими-нибудь сказками, чтоб он не заснул до моего прихода.
Полчаса доктор сидит, протянув ноги на решетку холодного камина. Он отдыхает молча, сосредоточенно, деловито, как спортсмен или атлет перед выступлением. Дышит то одной, то другой ноздрей, методически прикрывая другую пальцами. Не думает. Натер виски одеколоном пополам с каким-то благовонным аравийским маслом. Но вот полчаса проходит. Бессмысленное выражение лица становится снова остро внимательным, лукавым. Большие очки бодро поблескивают. Туфли сбрасываются; снова смокинг, ботинки, шляпа, все по порядку, палка - в руку, бумажник и трубочка - во внутренний карман, доктор Лепсиус освежился, он готов для нового странствования, быть может снабжающего его фактами, фактиками, проверочными субъектами для чего-то такого, о чем мы никак не можем догадаться, тем более что мулат Тоби, преспокойно пропустив мимо ушей распоряжение доктора, а за воротник две-три рюмочки, лег спать на холодную циновку в полупустой комнате, и не подумав навестить таинственного Бугаса.
4. ГЛАВА, НАЧИНАЮЩАЯСЯ С МЕЖДОМЕТИЙ
- Ай, ай!
- О господи!
- О-ой! Ой!
Такими возгласами встретила верная челядь тело Иеремии Морлендера. Старая негритянка Полли, няня, выходившая массу Иеремию и мастера Артура, одна не плакала - и это было тем удивительнее, что она-то и любила хозяина по-настоящему. Круглыми глазами, не мигая, смотрела она на цинковый гроб, теребя в руках серенький камешек-талисман. Немудрено, что швейцар, не утерпев, сделал ей замечание, правда, почтительное - негритянки на кухне побаивались:
- Что же это вы, Полли, как будто ничего?..
- Дурак, - ответила спокойно Полли и так-таки не проронила ни слезинки.
Наверху, в будуаре покойной матери Артура, к величайшему изумлению и гневу этого последнего, водворилась почему-то миссис Элизабет Вессон.
Пересиливая свою скорбь и ненависть, Артур Морлендер решительными шагами поднялся по лестнице.
В этой комнате он не был лет пять. Она давно была заперта, и все эти годы с улицы можно было видеть тяжелые спущенные шторы на окнах. К изумлению Артура, вместо спертого запаха от ковров и шелков, вместо потускневшего лака и изъеденной молью обивки все в этой старой, запущенной комнате было обновлено и освежено. Веселые, светлые занавеси на окнах, мебель - совсем не похожая на прежнюю, стоявшую здесь уже пятнадцать лет, зеленые растения в кадках, хорошенький рабочий ящик и книжный шкаф с последними новинками. Никто, кроме старого Морлендера, не имел доступа в эту комнату: ключ висел у него на цепочке от часов вместе с брелоками. Было ясно, что Иеремия Морлендер сам приготовил ее для новой жилицы.
Словно отвечая на эти мысли, Элизабет Вессон подняла красивую голову и взглянула на Артура:
- Как видите, ваш отец ждал меня. Он так внимательно пошел навстречу всем моим простым вкусам. Жаль только, что не предупредил сына о нашем браке...
Достав из сумочки вчетверо сложенный листок, она протянула его Морлендеру:
- Взгляните, Артур, - наше брачное свидетельство. Мне тяжело говорить об этом сейчас, но еще тяжелее видеть ваше изумление и недоверие. При всей силе и твердости характера Иеремии, при всей его пламенной любви ко мне, он, видимо, не решился рассказать вам о вашей мачехе.
Она вздохнула и опустила голову. По щекам ее поползли слезинки. Ничто в этой красивой и печальной женщине, державшей себя удивительно спокойно, не напоминало ни самозванки, ни авантюристки. И все-таки Артур Морлендер задыхался от ненависти. То был удар - удар по его сердцу, самолюбию, уважению к отцу. Даже горе его было словно отравлено изрядной дозой уксуса и перца. От красоты до бархатного голоса - каждая черта, каждое движенье этой женщины вызывали в нем приступ бешенства, похожего на морскую болезнь.
- Я пришел сказать, что уезжаю из этого дома, - произнес он таким шипящим голосом, что сам не узнал его. - Но прежде чем уйти отсюда, я намерен услышать подробности смерти отца, о которых вы, видимо, осведомленнее меня.
Элизабет Вессон встала. Что-то сверкнуло ответно в ее иссиня-черных глазах с узкими, словно точки, зрачками.
- Мне хотелось мира с сыном Иеремии, - медленно начала она, - я была готова предложить ему гостеприимство и часть оставленных мне средств, потому что, узнайте всю правду, мистер, ваш отец завещал мне этот дом, и все свои сбережения, и чертежи своего изобретения... Но к такому непристойному тону...
