— Мариночка, ты меня удивляешь. Ну нельзя же всему верить, нельзя! А вдруг я скажу, что в космонавты готовлюсь или роман пишу… Так можно и впросак попасть…
— Значит, обманул…
— Выслушай исповедь. Все гораздо сложней. Я же для чего пришел… Мать моя ничего не знает и поэтому проявила нездоровую инициативу… Надеюсь, она и теперь не узнает… Понимаешь, страшно запутанная история. Женюсь я, а у нее ребенок от другого. Поэтому если мать будет спрашивать, как у нас с тобой, скажи, что не сошлись характерами… Ради меня… Ты же такая добрая, отзывчивая…
Прошло несколько дней. Вор подменился на работе на три смены. Сидел дома сутками, мучился бессонницей, курил беспрестанно трубку, которую берег для исключительных случаев.
Вот так же маялся он, когда задумал уйти из института…
Но сейчас это было больнее и круче.
До одури читал Есенина, и хотелось плакать от бессмыслицы жизни, но слез не было. То новые, грандиозные планы рождались в голове, чтобы мелькнуть миражом, поманить, оставив горький дым, как на пожарище.
Без конца слушал Вертинского, казалось, давно забытого, все чаще вспоминал случайную встречу на улице с Ленчиком и открывал форточки, потому что по всей квартире пахло баней…
Наконец решился.
Он стоял перед знакомой дверью и чувствовал, как на щеке ноют порезы от быстрого бритья, и боялся только одного — что ее не окажется здесь, что она уже переехала.
… Потом они до глубокой ночи сидели на кухне, и было слышно, как по комнатам на цыпочках проскальзывают девчонки. Они были все те же, из биохимической лаборатории, и халат на Ленчике был такой же, как в последний раз, когда он ушел, чтобы не возвращаться, и только в лице ее появилась какая-то не сходящая усталость да глаза смотрели осторожно.
Говорили мало. Он вспоминал то плюшевого медведя, которого подарил ей, то первый неловкий поцелуй.
Ленчик старалась улыбаться.
Она принесла альбом и стала показывать ему своего сына, неловко переворачивая свадебные фотографии, где так же фальшиво улыбалась. Почему она их не выкинула, подумал он, и вдруг заговорил быстро, лихорадочно:
— Дай мне полгода, еще полгода, всего полгода. Так надо, пойми. Конечно, я знаю, что мне никогда не вернуться к себе прежнему, да и ты стала другая, и неизвестно, какими мы будем через полгода. Может, мне не следовало приходить сейчас и вселять надежду, но боязнь потерять тебя снова — заставила. Да-да, я боюсь тебя потерять. С того нелепого дня я не искал встреч с тобой, но почему-то наша случайная встреча состоялась так поздно — или как раз не поздно, а вовремя, неделей раньше я бы просто тебя не заметил, мне было не до тебя… Три года вычеркнуты, и хотя обидно, есть маленькое утешение, что потерянные дни были испытанием на волю, на способность выжить. Бросился с крутого берега и поплыл не оглядываясь, наслаждаясь новыми впечатлениями, риском, поплыл с верой, что достанет сил одолеть любую стремнину, а потом сидеть на обетованном берегу и плевать в мутную воду… Плыл, плыл, выматывая нервы, и вдруг приподнял голову, посмотрел в сторону и понял, что движения не было, так, сплошная иллюзия. Все те же две березы над обрывом, кособокая скамейка и девушка, похожая на ту, которая умоляла вернуться… Полгода, всего полгода… И чтобы эти полгода не растянулись на десятилетие, прошу тебя, будь рядом… Ты спросишь, почему мне так нужны полгода? Да потому что, хотя мои теоретические построения рассыпались, я кое-чему научился, и грех не воспользоваться этим трамплином. Гусенице, чтобы превратиться в бабочку, нужен срок, и пусть ей тошно и тесно в коконе, но она терпеливо ждет, чтобы познать опьянение полетом… Я вырвусь из собственноручно состряпанного кокона через полгода… Только верь мне, верь в меня, прошу тебя, верь…
Через неделю, в среду, вор решил дерзнуть.
Если удастся задуманное, то полгода можно сократить, а там начнется новая жизнь. Он чувствовал, что готов к ней.
День с утра был тихий, печальный, хмурый.
Вор сделал зарядку, долго и тщательно чистил зубы, хлюпался водой. Потом разогрел вчерашний борщ, сваренный Ленчиком. вымыв тарелку, перешел с чашкой кофе в кресло.
Оставалось еще два часа.
В дипломате рядом с обычными банными принадлежностями и отмычкой лежали с вечера завернутые в полиэтилен отвертка, стамеска, маленький молоток и тонкие перчатки.
Сначала он хотел поехать в Захаровскую баню на трамвае, с пересадкой у вокзала, но передумал и пошел через весь город пешком.
Вор миновал сквер с заколоченным на зиму фонтаном, пересек затихшую площадь, немного постоял возле недавно отреставрированной церкви, задрав голову на золотой могучий купол, готовый сорваться, чтобы исчезнуть в мутной хляби.
Захаровская баня приткнулась на самом берегу реки. От широкой стремительной воды ее отделяли только асфальтированная дорога да бетонная дамба. Рядом дымил трубой дрожжевой заводик, и от него расползался хмельной дух. Еще дальше темнели корпуса фабрики.
Вор вышел на берег правее заводика, там, где в угловом доме хлопали двери магазина «водников». Отсюда хорошо просматривалась река и далекий мост с медленными трамваями на хребте.
Захаровская баня славилась на весь город сухим паром. Любители съезжались отовсюду. В субботу и воскресенье было не протолкнуться. Часами сидели в душном полутемном коридоре, чтобы потом степенно взойти в парилку, обшитую свежими досками…
Вор перешел дорогу и стал наблюдать за площадкой перед входом, где обычно частники оставляли свои машины. Пока там торчал один «Запорожец» старого выпуска да мотоцикл с замком на колесе.
С реки вдруг ударило ветром. На голом тополе забился последний скукоженный лист, но все же удержался на ветке.
Из-за угла выехал новенький «Москвич».
Вор сжал ручку дипломата, нетерпеливо шагнул.
Но машина проехала мимо, к магазину.
Опять ветер попытался сорвать раздражавший его лист, и опять тот не сорвался, не полетел, кувыркаясь, под берег.
И вот появились «Жигули», встали рядом с «Запорожцем». Хозяин обошел вокруг машины, любуясь, — и в баню, зажав веник под мышкой, размахивая авоськой.
Вор разделся в соседней кабинке. У хозяина вишневых «Жигулей» была широкая угреватая спина и волосатые ноги.
Кабинки стояли тесно, кучно, в несколько рядов. До дверей в моечную было далеко. Там стояли лавки для отдыха, а столик с наколотыми билетами прятался в закутке.
Сегодня дежурил высокий худой банщик, прозванный мужиками «глиста в корсете». Он никогда не обижался, если его кто-нибудь называл так, только улыбался прокуренными зубами, натужно кашлял и собирал пустые бутылки из-под пива. Открывал он кабинки, не ступая на коврик, вытянув руки, нагнувшись, и тотчас же уходил в свой закуток пить из банки густой чай.
