После смерти он ничего не будет ни чувствовать, ни помнить, ни знать. Смерть есть смерть. Тело его остынет, потом окоченеет, и лиловые пятна проступят на коже ближе к спине. Труп его будет лежать в течение трех дней, и никто не станет искать его, потому что за неделю до этого он уволится с очередной работы, оформит выписку, распрощается с друзьями, а родных и близких у него нет. Вернее, разноязычная и многоликая родня его, рассеянная по всей земле, будет благоденствовать и поныне, ничего не зная о своем предке, и он сам не будет заботиться о поисках, ненужных и бесполезных.
(...да, это было ни к чему. В конечном счете, все люди на земле близкие родственники. И на брачном ложе и на поле брани кровь их так перемешалась за тысячелетия, что каждый из ныне живущих вправе сказать о себе: если я часть целого, то я и человечество - это одно и то же. И ничего не поделаешь, он тоже может сказать это же самое...)
Труп его потеплеет к исходу ночи. Снова забьется сердце, восстановится дыхание, и тело начнет свою невидимую метаморфозу. Сам он ничего не знает об этой работе тела, воскресая, он рассматривает себя в зеркале и приучается владеть новым телом, неизвестно откуда возникшим. В трехдневный срок сами собой изменятся черты лица, удлинятся или укоротятся ноги, отрастут или выпадут волосы, обновятся внутренности, окрепнут мускулы, кожа разгладится и плотно обтянет тело. Он никогда не знает, какой в очередной раз будет его внешность, закономерности в этом не было, да он и не искал ее. Каждый раз, глядя на себя в зеркало и ощупывая лицо, он знал, что хочешь не хочешь, но придется проходить в этом теле последующий период, прежде чем умереть и сменить внешность, как змея кожу.
(...он уцелел и остался жить, когда мое войско завоевало и разорило Лагаш, а его с толпой рабов привезли в Аккад, где я исподволь добился, чтобы он был поближе ко мне, но не слишком. Тогда я увлекся реформами, ввел единую систему мер и весов, расширял храмовое книгохранилище в Уруке. А он тоже не терял времени, быстро разбогател, купил хорошую должность и умер в старости, благополучно выдержав первое испытание...)
Он привык к одиночеству, привык к своей неминуемой безболезненной смерти, к постоянной смене места жительства, работы, национальности, привык к своему вечно обновляющемуся телу. На первых порах это удивляло его, порой пугало, раздражало, но другого выхода не было: приходилось принимать свое новое тело как должное. В последние десятилетия он стал собирать свои фотографии. Они хранились в альбоме, расположенные по периодам, и никто посторонний не мог бы подумать, что все эти лица принадлежат одному и тому же человеку. Лица были абсолютно разные: уродливые и красивые, молодые и старые, только детских не было. Ребенком он был всего один раз, первый и последний, и было это так давно, что и вспоминать не хотелось.
(...да, это было очень давно, но неправда, что ему не хотелось вспоминать свое начало. Он часто возвращался к нему в своих мыслях, но мог вспомнить только базарный день в Лагаше, жару, крики разносчиков и большую зеленую муху на спине его спутника, который привел его в мастерскую горшечника и сказал: вот этот мальчик будет твоим учеником. Учи его прилежно...)
Через три дня к нему приходило сознание. Медленно оживая, он восстанавливал ощущения веса своего тела, ограниченности его в пространстве, потом к нему приходили слух, осязание и наконец - зрение. Жизнь постепенно проявлялась в нем, пока ясно и четко он не начинал сознавать - он жив, он воскрес. В первые минуты он лежал неподвижно, заново привыкая к жизни, уже зная, что ему предстоят хлопоты с переменой документов и квартиры. За свою бесконечно долгую жизнь он переменил сотни специальностей и умел делать многое из того, что позабыто сейчас, но именно это делало его знания и навыки бесполезными, потому что время шло своим путем, а он своим.
(...да, это было так, но чаще всего он зарабатывал свой хлеб с помощью материй неосязаемых и слов загадочных, то есть выступал в роли жреца, священника, колдуна, мага, прорицателя, волхва, алхимика, спирита и в прочих ипостасях древней профессии, призванной утешать человека в предвидении смерти и наделять его верой в то, чего на свете нет. Еще в Ассирии он овладел этим искусством, совершенствовал его в Египте и Греции, в Индии и Китае. Он и в самом деле знал очень много и, несмотря на свою неистребимую посредственность, быстро достигал успеха и богатства. Тяжелее всего ему приходилось в Европе в те времена, когда абстрактная категория зла овеществлялась и одушевлялась и во имя этого идиотизма людей сжигали, пытали, вешали, с преступной наивностью полагая, что зло можно истребить только злом. Тогда он веками не оставлял своей второй профессии торговца, ростовщика, купца, и тысячелетний опыт не подводил его никогда. Впрочем, когда инквизиция поутихла, он не брезговал и магией. Под именем Артефий он был алхимиком и всерьез утверждал, что ему тысяча лет. Конечно, он безбожно врал - ему было намного больше. Боясь риска, он чаще выступал в качестве подстрекателя и учителя великих мошенников. Это он вдохновил крестьянского сына из Неаполя принять имя графа Руджиеро, это он посвятил его в тайны трансмутации и следовал за ним по городам Германии, оставаясь в тени, но исправно получая свои проценты. Когда Фердинанд II все же вызолотил и повесил Руджиеро у ворот Берлина, то учитель обманщика вовремя успел унести ноги и всплыл в Сицилии под именем грека Алтосаса. Это он передал свой богатый опыт мелкому жулику Бальзамо, он придумал для него звучное имя Калиостро, но, предвидя бесславный конец его, расстался с ним еще в России. В то время я был российским подданным, служил своей императрице и среди прусских, австрийских и польских дел (весь - рвение и преданность, напудренный парик, расшитый камзол) все же нашел возможность в очередной раз помочь ему, определив после очередного перерождения за черту оседлости цадиком, где он быстро приобрел репутацию чудотворца и непогрешимого учителя...)
У него было много имен, и ни одно из них не нравилось ему, хотя подчас он и привыкал к очередному прозвищу, но всегда помнил, что пройдет положенный срок - и новое имя воплотится в нем вместе с новой оболочкой. Он не причислял себя ни к одной национальности, потому что успел побывать и шумером, и египтянином, и греком, и германцем, и славянином. В любой стране он чувствовал себя своим, быстро усваивал стиль жизни, образ мышления, язык и культуру. Своей настоящей родины он не знал, но, успев пожить чуть ли не во всех странах, лишенный привязанности и пристрастий, мог с полным правом называть себя истинным космополитом.
(...туника, окаймленная бахромой, короткий меч, тяжелые браслеты, лента с золотыми розетками туго перетягивает лоб: я - придворный Ашшурбанипала. Я стоял в приемном зале, когда он вошел туда с послами Элама. Они требовали вернуть беглых племянников своего сумасбродного царя и смели грозить войной Ниневии. Ашшурбанипал оставил послов заложниками, и я понял, что снова придется спасать того, кому умирать еще на пришла пора. Он явно трусил, возможно, ему пришла в голову мысль, что никакое бессмертие не спасет его в этот раз. Я устроил ему побег, когда ассирийское войско возвращалось с победой и впереди несли на копье голову эламского царя. Мой подопечный вовремя успел переменить тело и навсегда ушел из Ассирии, сначала в Финикию, а после падения Ниневии переплыл море и осел в Европе, уже надолго...)
