Нет, мужик, не ведомо тебе, каково это - чувствовать себя легче воздуха, - и главное, понимать, что ничего тебя уже не связывает с землей и ее унизительным притяжением, ведь сколько сил человек тратит только на то, чтобы при каждом шаге отрывать башмак от асфальта! И никто из прежнего начальства мне не указ больше, в небе свой закон: держи нос рулем и чеши по ветру.
Вот я и стал гордой вольной птицей. И ни забот тебе, ни труда, ни службы. Покружил над городом, снизился широкими кругами, подлетел к памятнику Пушкина и, гогоча, прокричал копающимся в урне бомжам:
- Эге-гей, я птица Гамаюн, летная милиция, берегись меня, брат девятого сына!!!
Бомжи не удивились, а лишь по-доброму махнули рукой, сказали:
- Лети с богом, раз уж призваний у тебя такой! - и пошли, неоновым солнцем палимы.
Я попытался повторить подвиг Икара и полетел ввысь, но дало знать старое расстяжение левой руки, да и дыхалка не та... Присел на крышу Ярославского вокзала, чтоб дух перевести, и тут вдруг забоялся - в воздухе по кайфу было, как в родной стихии, а стоило опору под задом почувствовать, как старый рефлекс сработал: высоко и страшно! И мыслишка подлая под черепушкой заерзала: "А вдруг больше не сработает, убьюсь нахер-шумахер, - подумал я и стал орать сверху, - Сымите меня отседова, я отдам крем!!!"
Учитывая, что меня не было слышно, я орал все, что придет в голову, все, что видел по телеку, все, что вычитал в школе из книг, все, что думал о правительстве из газет. Даже стих сочинил: "Я на крышу вокзала залетел спозаранку, роди меня взад, милая мамку!" Про спозаранку я наврал, конечно, оттого и не помогло, видать...
Посреди ночи с крыши Ленинградского вокзала ко мне перепорхнула, часто трепыхая ручками-крылышками, как летучая мышь, серая тень.
- О, царица Тамара, - обрадовался я, различив в темноте бледное красивое и сторогое лицо, - давненько, давненько, как жисть молодая дефис половая?
Видение не ответило, только головкой надменно дернуло, мол, не знакомы вовсе, и, гулко ухнув, сигануло с бордюра и скрылось в фонарной дымке вокзала. "Эх, мать моя Терешкова! ринулся я за ней, гадая, - убюсь - не убьюсь..." И не убился-таки. Красавицу летуче-мышатую не догнал, правда, ну ладноть, меня теперь и женщины, по большому счету, не интересуют - атавизм это, секс там всякий, недостойное вольной птицы занятие. Полечу-ка я, лучше, на Чистые пруды и тебе, Мастер, с высоты птичьего полета на фуражку какну. Испугался? Ладно, шучу, я гадить теперь не умею, да и неинтересно это мне. Скучно. Меня небеса ждут. Ладно уж, прощай теперь, больше меня не услышишь.
8. Копыто бледного коня
На Чистых прудах Анна постояла в задумчивости у воды, сосредоточенно наблюдая за зыбким отражением фонарного света в черном зеркале ночного водоема, а затем решительно дернула меня за рукав: "Пошли". Я двинулся за ней: "Куда мы идем?" Она не ответила. Минут через десять быстрой ходьбы мы зашли в узкий переулок, и Анна остановилась напротив небольшого одноэтажного домика, типа городской усадьбы конца прошлого века. Особенно меня умилили две миниатюрные колонны на его фронтоне в стиле классицизма.
- Это и есть... логово? - спросил я.
- Дурачок, это домик Мастера, - как-то невесело пошутила Анна.
Я щелкнул собачкой, снимая пистолет с предохранителя.
- Мой храбрый рыцарь дрожит от страха? - искренне удивилась она.
- Нормальные герои всегда стреляют первыми, - отозвался я.
Из домика на улицу просачивался слабый свет. Мы подошли вплотную к низкому окну и заглянули в щель бархатной шторы: в большой комнате, освещенной свечами, сидело на полу человек двадцать. Перед каждым из них стояло по бутылке водки, и они с задумчиво-отрешенным видом отхлебывали из стаканов.
- Что там происходит? - спросил я у Анны.
- Ума не приложу, - незатейливо ответила она. Кажется, я этих людей уже видела в таких же позах, но они были более возбужденными.
- Пойдем, я их опять возбужу, - ухмыльнулся я, предчувствуя веселое времяпровождение.
Мы позвонили в дверь - нам открыла апатичная женщина в черном вечернем платье с блестками. Ее набухшие веки были обведены красной каемкой воспаления, а взгляд по своей остекленелости мог бы поспорить с хрустальным графином. Похоже, она не спала дня три или больше.
- Здравствуй, Маргарита, - равнодушно сказала она. Заходи.
- Это наш человек, - представила меня Анна-Маргарита, заталкивая меня в дверь первым.
Женщина ничего не ответила. Она явно пребывала то ли в другом мире, то ли просто в отключке.
- Почему они называют тебя Маргаритой? - прошипел я на ухо Анне, когда мы проходили в общий зал.
- Потому что ты - Мастер, - доверительно провела она тыльной стороной ладони по моей щеке.
- Откуда им это известно?!
- Да, действительно... - беспомощно задумалась она.
Мы прошли в просторный зал. Никто, казалось, не удивился нашему приходу. Многие просто дремали. Вид у всех был не столько пьяный, сколько угрюмо-очумелый. В дальнем конце на кресле восседал интеллигентного вида человек в строгом черном костюме и белоснежной рубашке с жестким крахмальным воротником, при галстуке. Его худощавое лицо с внимательными подвижными глазами украшала аккуратная бородка клинышком.
- Присаживайтесь, - любезно сказал он и спросил меня. Кто вы?
- Мастер, - коротко ответил я. - А вы?
- Я - Магистр, - с достоинством ответил он.
- Коллеги, значит, - усмехнулся я. - Вы уж извините, я к вам приобщиться хочу, но до конца не понял всей важности момента...
- Что ж, я вам поясню, - охотно отозвался он. - Что может быть важнее конца света?!
- Логично, - согласился я. - Но почему именно сейчас?
- На этот вопрос нельзя дать короткий ответ. Впрочем... у нас еще, кажется, есть время. Вы хорошо знакомы с Библией?
- Не очень, - лаконично ответил я.
- Тогда придется начать издалека. Позвольте приступить к этому вопросу с истории о непорочном зачатии, как оно описывается в Библии. Собственно говоря, случай с Девой Марией был не первый. Такой же случай произошел за полгода до того с ее сестрой Елисаветой. Разница только в том, что Елисавета не была девственницей, поэтому непорочность ее зачатия можно, конечно, при желании поставить под вопрос.
Муж Елисаветы Захарий был священником в Иерусалиме. Оба они были в преклонном возрасте, и у них не было детей по случаю бесплодия Елисаветы. Однажды во время храмовой службы Захарию пригрезился ангел Гавриил, который сообщил ему, что его жена родит сына, которого назовут Иоанном. Он будет "велик перед Господом" и "Духа Святого исполнится еще от чрева матери своей". Захарий усомнился в способности своей "неплодной и в летах преклонных" жены родить ему сына, за что был тут же лишен дара речи вплоть до момента рождения ребенка. А Елисавета действительно "зачала и таилась пять месяцев".
