— Интересно. Я думал, что из губернаторов только Салтыков-Щедрин писал книги.
— Правильно думал. Нынешний губернатор тоже не пишет, зато издаёт. «Фантастический город» — сборник молодых фантастов Усть-Ушайска с иллюстрациями усть-ушайских же художников, изданный на средства из губернаторского литературного фонда… Прежний властитель такие книги даже читать не мог, засыпал на пятой странице. Вот потому-то его и не выбрали на второй срок… — Говоря это, Щегол выволок Алексея из пивнушки и, ухватив под руку, продолжал волочь по снежно-скользкому утоптанному тротуару кожух нараспашку, пузо вперёд, белый треух на макушке и чуть набекрень. Усть-Ушайск — это тебе не какой-нибудь дремучий Хамск или Крессбург, говорил Щегол. — В Усть-Ушайске умников почему-то ЛЮБЯТ, а дураков — только боятся. Наш губернатор должен быть культурным человеком — или, во всяком случае, казаться таковым, вот новоизбранный и старается, работает над имиджем. А нам и на руку… Сам подумай: что за книжка без картинок? Скучная книжка. А кто сделает картинки? Я да ты, если другие не перехватят. Какие-нибудь Глебушки Несытины… Или, не приведи Господь, старательные подграбыши… Ты же график? Значит, сам Бог велел. А я гениальнейший из непризнанных живописцев. А в новом году губернатор хочет издавать по книжке усть-ушайцев ежемесячно,[1] и уже на всю область об этом своём желании объявил… Оторвёшь заказ, потом другой, а там и выставка. А чтобы оторвать заказ, надо бывать в бомонде. А там ещё и наливают… Пошли-пошли-пошли, вот сюда, налево… Я же помню, как ты рисуешь, Овсов, я знаю твою графику, ты молодец, что идёшь не с пустыми руками! Только не показывай свои работы двум писателям одновременно — подерутся. Каждый захочет, чтобы ты проиллюстрировал его, а не другого!.. А рекламные щиты? Посмотри на эту мазню! Знаешь, сколько за неё дают? На такие деньжищи жить можно, и даже семью кормить сосисками из мяса! Но сначала — бомонд. Сначала — имя. Чтобы не Овсов, не человек с лошадиной фамилией, а — Чепрак. Чтобы знали буратины толстосумые, к кому обратиться… Глебушка, это со мной! Что?.. Глебушка, такие вещи нельзя говорить вслух, может получиться очень неловко. Если ты не знаешь Алексея Чепрака — это факт твоей, а не его биографии. Его весь Усть-Ушайск знает, а ты просто немножко отстал от жизни. Кстати, я только что видел на проспекте твоё творение. Хорошая фотография. «Полароидом» снимал, или «Зенитом»? Ах, писа-ал… Поздравляю, очень похоже получилось. Особенно, знаешь, эта полурасстёгнутая пуговка на халатике медсестрички… Овсов, ты где? За мной!
* * *
На торжественную часть они, разумеется, не пошли, потому что Щеглу все торжества всегда были до лампочки. Водки им тоже не дали, потому что официально никакой водки не было и не предвиделось. Они нашли укромный, но неплохо освещённый уголок за декорациями к «Орлеанской деве», и Щегол спешно пролистал все шестьдесят семь эскизов, а потом неторопливо просмотрел их заново, раскладывая в ему одному понятном порядке. Потом, наконец, положил всё это на вязанки хвороста для костра Жанны д'Арк и спросил:
— Овсов, что ты видишь, когда смотришь на бабу?
— То есть? — растерялся Алексей.
— Вот я, когда смотрю на бабу, вижу себя. С ней. Глебушка Несытин видит титьки и попку. А Сёма Кержевич видит стихию — воду, огонь, ветер… А что видишь ты?
— Я, Арсеньич, когда смотрю на женщину, вижу женщину. По крайней мере, пытаюсь увидеть. И у меня это, как правило, получается. А вот теперь, извините, не получилось.
— И не могло получиться, Овсов!
— Почему? — спросил Алексей.
Щегол не стал отвечать. Аккуратно сложил эскизы и засопел — не то обиженно, не то раздражённо, — завязывая тесёмки планшета, а потом вдруг спросил:
— Она у тебя что-нибудь взяла?.. — И, видя, что Алексей не понимает, переспросил: — Ну, хоть что-нибудь из этой кипы ты ей подарил?
— Да, — сказал Алексей. — Два эскиза.
— И она взяла? Оба?
— Она их сама выбрала. Я хотел оставить ей все, но она выбрала только два.
— Ого! А вот у меня она не взяла. Ни одного. Зато дала… А тебе?
— Что — мне?
— Тебе она дала?
— Что именно?
— Ты её трахнул?
— Как… — опять растерялся Алексей. — Какое это имеет значение?
— Вот именно. Вот об этом я и толкую. Ты, Алёшка, не женщину видел, когда на неё смотрел. Ты видел богиню. И богиня у тебя и получилась.
— Может быть, вы и правы, — медленно сказал Алексей. — И даже наверняка правы. Но это ваша правота, Арсеньич. Не моя.
— Ну-ну-ну, опять обиделся. А я, между прочим, завидую тебе, Алексей Чепрак! Это ведь не каждому дано: смотреть на блудницу и видеть богиню! Гораздо проще — наоборот… Мы все очень разные, Алёшка. Вот возьми меня. Для меня весь мир — зеркало. И пишу я — только автопортреты, ты это знаешь? — Алексей кивнул. (Щеголихин считался мастером натюрморта, хотя писывал всё. И пейзажи, и портреты, и автопортреты, разумеется, тоже. Но каждую свою работу он называл: «Автопортрет № такой-то» — название не для выставок, а для себя и для тех немногих, кто знал об этом. Алексей знал.) Я — самокопатель. Или, если угодно, нарциссист… А Сёма — аналитик. Физик-теоретик в живописи.
— Пижон ваш Сёма, — вставил Алексей.
— Ну и пижон, ну и что? Одно другому не мешает. Он художник, и очень своеобычный. Для него Вселенная — результат взаимодействия стихий и элементов, и он её анализирует и разлагает. У него что ни пейзаж, то теорема, и чертовски убедительная… Саша Лунный — психолог, причём не просто психолог, а психоаналитик.
— Фрейдист?
— Во-во. Он всё видит через призму своего полового члена, у него даже паровозы — на сексуальной тяге…
— А Несытин? — спросил Алексей.
— При чём тут Глебушка? — возмутился Щегол. — Я о художниках говорю!
— А-а…
— Вот чёрт, совсем сбил с толку старого человека… Про кого я ещё хотел сказать?.. Да шут с нами со всеми! Я к тебе подбирался. Ты, Алёша, сам хочешь быть зеркалом для Вселенной. Не разлагать её на элементы и не искать в ней себя, а объективно отражать объективную реальность. Это невозможно. Ты поставил перед собой невыполнимую задачу, в принципе невыполнимую. Ты романтик, Алексей Чепрак, ты живёшь не в своём времени. И я тебе завидую… На! — он протянул Алексею планшет. — Доведи эту работу до конца, ладно? И пойдём, наконец, выпьем водки.
Водки Алексею хотелось, но не только водки. Больше всего ему хотелось понять, почему Лада (Не Лена, не Лолита, не Лариса, а — Лада, Ладушка, теперь он это знал абсолютно точно. У неё было множество других имён, начинающихся с самых разных букв алфавита, но русичи называли Её именно так — Лада…), почему она выбрала именно эти два эскиза, первый и сорок седьмой. Два далеко не самых удачных. И даже самых не. Именно эти два Алексей никогда и ни за что не смог бы завершить. Потому что они были («Или — будут?» — ослепила догадка) завершены совсем в других веках: первый — в пятнадцатом, а сорок седьмой — в семнадцатом. И радужное платье у неё в ногах Боттичелли изобразит не волной, а створкой раковины, а вместо книги, прислонённой к стене, Веласкес нарисует зеркало…