— Вороги! — несется им в лица. — Погодите ужо!..
Казаки взмахивают саблями, люди шарахаются в сторону. И тут Федька на мгновение видит человека, распластанного в повозке: руки привязаны к брусьям по сторонам, ноги к нижним доскам. Но его лицо! Изуродованное, синее от побоев, рот — кровавая рана! И только глаза — зоркие орлиные очи — оглядывают толпу, конвой. Они ободряют людей, зовут. На миг встречаются с Федькиными глазами. И — чудо: конвой, разгоняя людей, отступил от телеги. Федька бросается к ней, вцепляется в деревянный брус.
— Степан Тимофеевич!
Глаза атамана темнеют, приближаются к глазам Федьки, голова приподнимается с окровавленных досок. Губы шевельнулись:
— Живи!..
Удар плетью ожег спину Федьки, распорол рубаху. Другой конвойный за шиворот оттаскивает Федьку от телеги, швыряет в толпу.
Гордеев просыпается весь в поту.
Федька Бич! Это же Федор Бичев, пращур Карпа Ивановича! На Дону есть и хутор Бичев. Может, Федор — основатель хутора?… Так и идет линия: Федор Бичев, Карп Иванович. Бабка Гордеева — урожденная Бичева, мать из той же семьи. И только он, Максим, Гордеев по отцу.
Все это странно — сны, родословная. Гордеев вспоминает недавний разговор с Константином Юреньевым.
Двадцать первый опыт проводил он. Пользовался вытяжным шкафом. Все это отражено в лабораторном журнале. Но как попал в шкаф нитроцезин? В журнале о препарате ни слова.
Когда Гордеев спросил об этом Константина, тот казался смущенным.
— Вы мне не доверяете? — спросил он, едва шеф заговорил о вытяжном шкафе.
Вопрос был нелеп. Секунду Гордеев смотрел на лаборанта. Лицо Юреньева покрывалось красными пятнами:
— Максим Максимович!..
— Ну что вы, голубчик, — начал успокаивать его Гордеев. — О недоверии нет и речи!
В конце рабочего дня Юреньев подошел к нему.
— Я что-нибудь сделал не так, Максим Максимович?
— Надо проветривать вытяжной шкаф, — спокойно сказал Гордеев.
Кажется, Юреньев ожидал чего-то другого. Он заговорил извиняющимся тоном.
— Простите меня, Максим Максимович. Я вас понял.
Но вот эти сны. А может, не сны? Может, реакция организма на какие-то стрессы, которых у каждого немало? Гордеев входит в свой подъезд.
Жена, Екатерина Игнатьевна, и двенадцатилетний сын Геннадий увлеклись телевизионной передачей.
— Катя, — говорит Максим Максимович, — я отдохну в кабинете.
Жена, не отрываясь от экрана, отвечает:
— Чай будет через полчаса.
В кабинете Гордеев вынимает из портфеля лабораторный журнал, кладет на стол.
Но сам он к столу не садится, ходит по комнате из угла в угол. Что-то его беспокоит.
Не сны, которые он только что вспоминал. Не записи о двадцать втором опыте. Беспокоит что-то неоформившееся, неосознанное. Неоконченный доклад? Нет. Юреньев? Гордеев замедляет шаги, останавливается посреди комнаты. В голову лезут обрывки фраз, мимолетные картины повседневной жизни. Нет, не Юреньев. Но все-таки то, что беспокоит, относится к лаборатории, к работе.
Гордеев садится на софу. «А вечер-то, вечер!» Это сказала Лиза, повстречавшаяся на тропинке в лесу. «Максим Максимович — вы?» — голос Юреньева. Гордеев окончательно теряет нить раздумий. Размышляет о Юреньеве.
Обычный работник, как десятки других ассистентов и лаборантов. Окончил Томский лесохимический институт. Усердный, исполнительный. Гордеев чувствует, что мысль его зашла в тупик. Так о чем он все-таки думал? Гордеев хочет сосредоточиться.
«Максим Максимович!..» — опять голос Юреньева, но уже в лаборатории. Гордеев тогда прервал его на полуслове. Что же он хотел сказать, лаборант?
— Макс, — в дверях Екатерина Игнатьевна. — Чай готов.
— Спасибо, — Гордеев поднимается с софы, подходит к столу, где на подносе дымится горячий чай.
— Спасибо, — повторяет он, хотя Екатерины Игнатьевны в комнате уже нет: она опять у телевизора.
Гордеев пьет чай и садится наконец за журнал. Все здесь изучено сто раз. Однако Гордееву вспоминается вязкий, приторный запах. Нитроцезин!..
Гордеев поднимает голову: вот что его беспокоило. Сны и нитроцезин связаны! Точнее, нитроцезин вызвал необычные сны. Может, случайность?… «Но позволь, — говорит сам себе Гордеев, — не было нитроцезина — не было снов. Появился нитроцезин — появились сны. Вывод?»
До вывода еще далеко, но Гордеев чувствует, что нашел правильный путь. С минуту он сидит, полузакрыв глаза, ищет решение. И находит: двадцать третий опыт он сделает с нитроцезином. Рискованно? Да. С ним шутки плохи. Но решение принято.
Ложась спать, Гордеев принимает таблетку валидола: сердце покалывает.
Утром предстояло совещание в Новосибирске. Машина ждала у подъезда. Ученый подосадовал, что опыт, который он во всех деталях обдумал, придется отложить. Но все же он распорядился приготовить все приборы и препараты, которые будут необходимы.
— Четыре грамма нитроцезина, — добавил он в заключение. Список составлял Юреньев, при упоминании о нитроцезине вопросительно вскинул глаза на шефа.
— Четыре грамма, — подтвердил тот, поднимаясь с табуретки, чтобы идти.
Естественно, такое распоряжение не могло не вызвать недоумения. Ведь для прошлых опытов требовались десятые доли грамма препарата. Зачем столько понадобилось сейчас?
— Максим Максимович, — спросил Юреньев, — кто вам будет помогать: я или Сердечный?
— Ни вы, ни он, — ответил Гордеев. — Работу буду проводить я сам.
Лаборанты кивнули и, пока Гордеев шел к двери, смотрели ему в спину, озадаченные.
— Что это значит? — спросил Сердечный, когда шеф покинул лабораторию.
— Не знаю, — ответил Юреньев. — В последнее время он, кажется, никому не доверяет.
— Нам? — спросил Сердечный.
— Мне-то, во всяком случае! — удрученно ответил Юреньев.
— Так… — протянул Сердечный. Он с любопытством взглянул на Юреньева. Что-то с ним происходит. Вот и Лиза неделю ходит зареванная. Может, у нее с Константином не ладится? Но и Максим Максимович никогда с сотрудниками не был столь резок, как нынче. И еще удивило Сердечного: двадцать третий опыт шеф хочет проводить сам. И этого раньше не бывало…
Совещание было обычным, и Гордеев почти не слушал ораторов. Думал о предстоящем опыте, о жене. Екатерина Игнатьевна моложе его на двадцать лет. В сущности он мало ее знал. Растила сына, заботилась о муже. Впрочем, какие заботы? Дежурная фраза: «Чай будет через полчаса». И действительно, каждый раз ровно через тридцать минут приносила в кабинет стакан горячего, но скверно заваренного чая. Завтракал и обедал Максим Максимович в академической столовой вместе со всеми сотрудниками. О домашнем уюте как-то не думалось. Все мысли поглощали исследования. Вот и сейчас, когда кончилось совещание, он поехал не домой, а в лабораторию, хотя рабочий день кончался.
