Представитель отдела по информации и связям с общественностью Петербургского метрополитена, также присутствовавший на пресс-конференции, в свою очередь заявил, что распространяемые некоторыми газетами слухи о скрывающихся в недрах метро гигантских то ли пауках, то ли тараканах, якобы гонящихся за поездами и нападающих на пассажиров, являются чистым вымыслом и даже не нуждаются в опровержении. В погоне за тиражами и дешевой сенсацией, сказал он, некоторые издания просто нагнетают нездоровые страсти. Слухи о нынешних «сколопендрах», свирепствующих по ночам, такая же «утка», как и появлявшаяся прежде информация о крысах-мутантах, якобы заполонивших подземные переходы. Я уполномочен официально довести до сведения общественности, что все эти слухи и публикации, мягко говоря, не соответствуют действительности. Ни «сколопендр», ни каких-либо других чудовищ в туннелях Петербургского метрополитена не обнаружено. Коллектив и бригады обслуживания возмущены этими провокационными выступлениями. Заверяю вас, что все технические службы метро работают в обычном режиме…
Если бы ты позвонила ну хоть минут на пятнадцать раньше. А то – начало шестого, у нас в районе метро в это время уже закрыто. У нас по вечерам, с пяти до семи, на вход закрывается. Я, как сумасшедший, с двумя автобусными пересадками, помчался на соседнюю станцию. Глупость, конечно, «первый порыв души» – это, как правило, глупость. Однако помнишь, в июле, в прошлом году, мы с тобой поссорились на набережной Екатерининского канала. Это там, где он перегибается к Сенной площади. Не знаю уже из-за чего; как всегда, вероятно, из-за того, что ты опять перенесла встречу. И я, помнишь, сказал тебе, что ладно, тогда поеду домой. Я не собирался рвать навсегда, мне и мысли такой в голову не приходило. Я тогда просто очень обиделся, вспыхнул и побоялся наговорить чего-нибудь лишнего. Однако ты, вероятно, восприняла это совершенно иначе. Помнишь, что ты мне ответила? Ты мне ответила: А тогда я умру… И я вдруг понял, что ты и в самом деле умрешь. Вот мы сейчас разойдемся в разные стороны, и тебя больше не будет. Тебя больше не будет, и с этим уже ничего не поделаешь. Вот и на меня, по-моему, нахлынуло то же самое. Я вдруг почувствовал, что если не увижу тебя сейчас, то просто умру. Как сумасшедший, с этими двумя пересадками, помчался к метро. По эскалатору вниз – бегом, по эскалатору вверх – бегом. От метро до твоей конторы – тоже бегом. А вахтерша сказала, что ты ушла минут пятнадцать назад. Я, конечно, законченный идиот. Мне бы тут же схватить такси, и через десять минут я был бы уже на Среднем проспекте. Перехватил бы тебя по дорогу к дому. Но я почему-то решил, что ты пойдешь сегодня пешком. Погода хорошая, в солнечную погоду ты всегда ходишь пешком. Снова, как сумасшедший, – не разбирая, где тротуар, где улица. Весь бульвар, потом – площадь, мост этот гигантский на Васильевский остров. Так – до самой твоей Тринадцатой линии. Загадал, между прочим, что если удастся догнать, все будет в порядке. Ну и, разумеется, не догнал. Ты, наверное, торопилась и поехала на трамвае. Минут тридцать торчал еще на углу, рядом с киоском. Дальше за проспект не пошел, это для меня – запретная зона. Выкурил подряд три сигареты. Потом, что делать, побрел по Среднему к «Василеостровской».
Мы с тобой не виделись целых семнадцать дней. Раньше у нас никогда не было такого долгого перерыва. Там и было-то всего чуть больше недели. Я это знаю, я всегда считал дни, когда мы с тобой не виделись. Вот уже три дня прошло, вот пять дней, вот уже девять… Глупо опять-таки, но я, по-моему, вообще, веду себя глупо. Знаю, между прочим, что глупо, и ничего не могу с собой сделать. Я хочу тебя так, как, наверное, еще никогда ничего не хотел. Правда, я не уверен, что хоть когда-то хотел чего-то по-настоящему. Помнится, сначала я хотел стать великим писателем и исписывал сотни страниц, считая, что создаю бессмертное произведение. Где-то они, по-моему, до сих пор у меня валяются. Надо бы раскопать и выбросить, чтобы Ангелина, случайно не обнаружила. Главное, конечно, ничего этого не перечитывать. Потом, уже в институте, я хотел стать выдающимся педагогом. И, ты знаешь, наверное, какие-то педагогические способности у меня, наверно, имеется. Дети, во всяком случае, слушают меня с удовольствием. Я просто чувствую, что они в этот момент слегка просыпаются. Есть во мне, наверное, что-то, что делает их слегка живыми. И мне кажется, что я могу это «что-то» им немножечко передать. Не понятно, правда, куда это все потом исчезает. Ведь исчезает, потом исчезает, ничего от этого не остается… А затем я встретил тебя и понял, ради чего следует жить. Знаешь, у итальянцев есть такое удивительное выражение – «удар грома». Причем, оно вовсе не означает любовь с первого взгляда. Для любви с первого взгляда у них существует совсем другое интересное выражение. А «удар грома» – это именно «удар грома». Это то, после чего мир выглядит уже совершенно иначе. Свет по дороге в Дамаск, если, конечно, подобная аналогия здесь уместна. Вот, жить следует только ради такого «удара грома».
Слушай, мы, по-моему, идем с тобой не по той улице. Здесь должны быть два дерева, насколько я помню, ближе к Большому проспекту, затем – чугунные такие ворота и вход во дворик. Ты случайно тогда не запомнила номера линии? Вот и я тоже тогда, к сожалению, не запомнил. Что-то такое – Одиннадцатая, Двенадцатая, Четырнадцатая, Пятнадцатая. Только не Тринадцатая, конечно. Тринадцатую линию ты хорошо знаешь. В общем, это кафе мы с тобой потеряли. Ладно, найдем другое, вон, кажется, через дом, там что-то виднеется. Девушка, а у вас курят? Пожалуйста, нам три пепельницы и чашку кофе. То есть, я хотел сказать, разумеется, три кофе и пепельницу. Просто я вижу, что на столах у вас пепельницы не поставлены. Да, пожалуйста, девушка, один кофе без сахара!.. Ничего я ей брякнул вот так, насчет трех пепельниц? Это ладно, а вот на прошлой неделе мы с Костей тоже завернули в одно заведение. Костя хотел посоветоваться со мной насчет сына. Да, а сахар в том кафетерии подавали в таких, знаешь, бумажных пакетиках. И вот я такой пакетик беру, значит, с блюдечка, разрываю и высыпаю в пепельницу. Костя мне, разумеется, говорит: Ты что делаешь? Я беру следующий пакетик, также меланхолично его разрываю, и – опять в пепельницу. Только с третьего раза высыпал уже куда требуется.
По-моему, у меня опять было что-то вроде легкого обморока. Это, конечно, пройдет, пройдет, надо только подождать несколько месяцев. И тогда это забудется как бы само собой. Просто выяснилось, что я, оказывается, не могу жить в этом городе. Оказывается, мы с тобой здесь были практически всюду. Куда бы я ни пошел, оказывается, что мы с тобой здесь уже были. Я даже помню, как ты на меня смотрела в том или ином случае, что ты сказала и даже с какими именно интонациями. Удивительно, как все это отпечаталось в памяти. У Румянцевского садика, например, ты мне рассказывала, как чуть не утонула когда-то в детстве: нырнула, по-моему, неудачно, открыла глаза, а все вокруг – какое-то бледно-зеленое. Как выбираться отсюда? Где верх, где низ? Я испугался тогда – вот утонула бы, и мы бы уже никогда не встретились. Ты представляешь, мы бы уже никогда не встретились? А на Сенной ты мне однажды жаловалась на своего Ярослава. С чего это, кстати, все забываю спросить, у него имя такое? Что он у тебя какой-то угрюмый, неразговорчивый, нудноватый какой-то, упрямый. Если уж решит что-нибудь, ни за что не отступит. Я, между прочим, тогда впервые сообразил, что ты – тоже взрослая. Вид-то у тебя будто ты даже и не целовалась ни разу. А когда семнадцать этих проклятых дней назад я, как сумасшедший, пытался тебя догнать и мчался по Тринадцатой линии, неожиданно вспомнил, что именно здесь ты мне рассказывала, как расставалась со своим первым мужем. Это было у нас самое начало знакомства. Я тогда еще чувствовал себя не очень уверенно и пытался, осторожненько так, навешать тебе на уши всякой лапши: что я и талантливый, и книг много читал, и остроумный, и что происшествия со мной были всякие, серьезные и смешные. Обычная такая лапша, которую вешают на уши. Заодно, кстати, поинтересовался: а как ты рассталась со своим первым мужем? Я-то не имел в виду ничего такого; просто поддержать разговор, чтобы не возникло мучительного молчания. Нет ничего хуже такого – мучительного молчания. А ты на меня посмотрела, по-моему, снисходительно и спокойно так объяснила: Ну, я ему – выставила вещички… У меня тогда даже сердце ничуть не дрогнуло. Никаких опасений, тревоги, никаких даже самых слабых предчувствий. Выставила и выставила. Значит, так было надо. А теперь ты мне самому «выставила вещички»…
