А Пейре, побледневший от волнения и болезненного стыда — Пейре, про которого все почти что забыли, Пейре, бледневший там, где иные люди краснеют — вышел вдруг вперед из-за спин разгневанных баронов. Сказал громко — так, что остался бы доволен дядя Раймбаут, марсельский приходской священник:
— Сиры, если кто-нибудь мне не верит… Я могу поклясться. Поклясться на Писании, что видел то, о чем говорю.
И смутились, опустив глаза, иные из споривших. Будто прошла похоронная процессия мимо места пирушки, будто подул сильный ветер с моря над разоренным аббатством, говоря горьким запахом своим, что под Иерусалимом за нас умер Господь. Более же всего смешались, взглянув на бледное, небритое лицо антиохийского священника, двое владетельных сеньоров — князь Боэмон и граф Раймон.
И снова Годфруа помог — одним широким шагом приблизившись, положив длинные, мозолистые руки (вот это — тяжелые руки, не то что у графа Раймона) на плечи под бурой рясою:
— Нет, святой отец (отец — а Пейре-то его ненамного старше!), в этом нет нужды. Мы верим вам и без того. В таких вещах христианин солгать не может.
У Пейре в груди что-то слегка сжалось. Наверное, сердце. Оно часто так делало — даже не болело, а как-то вдруг кололо длинным уколом, а потом тут же отпускало, оставляя только сосущее ощущение на пару вдохов-выдохов. Я все-таки сказал, о апостол Андрей. Мое дело на этом окончилось.
Решено было искать Святое Копье сегодня же, и для этого выделить по одному верному человеку от каждого барона. От каждого — чтобы ни один из вождей не мог повернуть дело в свою пользу, как бы то ни было солгать или подстроить лживых чудес; Боэмон, чьи голубые глаза от гнева и недоверия приобрели еще более светлый, выцветший оттенок, прислал своего оруженосца, верного юношу по имени Арнульф. Среди Раймоновых рыцарей и солдат, как, пожалуй, и среди всех антиохийских христиан, не было такого, кто не желал бы поучаствовать в открытии Божьего чуда; но договорено было по одному человеку от каждого вождя — и Раймон выставил Эмери, недавно посвященного в рыцари, с которым привык еще обходиться как со слугой. Юноша из розового города Тулузы был и в самом деле очень преданным, хотя и глуповатым; гордился он двумя вещами — светлыми, блестящими, спадающими на спину волосами, которые он никак не соглашался состричь даже в грязные и вшивые времена осады и за которые его уже прозвали Красоткой Гильометтой, и алой длинной коттой, подаренной с плеча самого графа. Про Эмери, конечно, поговаривали разное в окситанском лагере — недаром голодной и холодной осадной зимой люди искали тепла где попало, и епископ Адемар грозными словами громил рыцарей-развратников, напоминая о судьбе Содома; недаром епископы Оранжа, Апта и Лодева устроили целую судебную коллегию, чтобы преследовать излишне пылких провансальцев и предавать их наказанию. Кого секли прилюдно, кого — из тех, что познатней — епитимьями суровыми запугивали. Именно Эмери не так давно в дерюге покаянника кушал покаянные хлеб и воду в то время, как из Харима пришел караван с крупою, белой мукой и вяленым мясом… Но что было, то прошло, кто тут сам без греха, пусть замахнется на него розгой, а достоверно ясно одно — граф Раймон этому беловолосому парню доверяет.
Остальные графы тоже выделили на общее дело по рыцарю или иному дворянину. Всего набралось человек тридцать: ни один барон не преминул своего человека прислать, не дай Бог остаться непричастным к всеобщему антиохийскому чуду; особенно окситанцы постарались. Юноша Пейре-Раймон от графа де Монталью; старый рыцарь Гастон, доверенное лицо от графа де Фуа; Барраль из Оранжа; Ришар, оруженосец виконта Беарнского; некий пройдошистого вида старик, назвавшийся представителем графа де Форез… Графу Раймону пришлось применить все свое властное обаяние, чтобы убедить вассалов — столько народу у алтаря просто не поместится. Довольно будет пятерых, один окситанец, один — от Годфруа с Эсташем, рыцарь откуда-то из Иль-де-Франса, похоже, из потрепанного отряда Гуго де Вермандуа… Боэмонов оруженосец, да по человеку от двух графов Роберов, фландрского и нормандского, того, у которого одна нога короче другой. Пять счастливчиков, вооружась заступами (как заброшенный склеп вскрывать, тревожно подумалось снова всеми позабытому в дворянской горделивой сваре Пейре), направились к церкви Святого Петра, и сопровождала их все множившаяся по пути толпа пилигримов. Тех, кто уже знал, в чем дело (слухи быстрее почтовых голубей, да и гонцы к баронам по дороге не молчали, тот же Эмери-Гильометта успел поделиться вестью с пятнадцатью встречными) — и тех, кто достоверно знал одно: сегодня в Антиохии что-то происходит. И наконец-то, кажись, не очень скверное.
Бароны, в кои-то веки выведя исхудавших коней, двигались по узким улочкам впереди — отдельным пестроцветным отрядом, чтобы наблюдать из-под купола строгим оком, что там творится в алтарном приделе. Епископ Гийом Оранжский, правая рука больного Адемара, ради такого случая разоделся в литургические цветные одежды; остальные тоже не забыли епископских посохов, а прочий клир, пестрея белизной и чернотой, знай отгонял от епископских стремян любопытных простолюдинов, так и лезших поближе к центру событий, который усматривался почему-то во главе священнослужительской процессии. В одной тесной улочке, полной еще сарацинских, разоренных подчистую лавчонок, случился затор; чьи-то кони подрались, кто-то попал под копыта, и пехотинцы разгоняли народ плетками. Глаза пехотинцев сверкали одушевлением, и точно такое же вдохновенное любопытство пульсировало на лицах мужланов, отбегавших назад нехотя, потирая битые плечи. Странно видеть голодный, полупризрачный народ, наконец-то вернувший прежнюю устремленность и интерес к происходящему, подумал теснимый и прижатый к стене Пейре, не в силах протолкаться к стремени своего графа. Я тоже хочу там быть, позвольте мне, вот что он хотел сказать — но не смог, конечно; какой-то чумазый оруженосец в алом и белом — цвета Монпелье, а может, и Тарента — с обтрепанным по краям крестом на грязном сюрко — замахнулся было на него плеткой, но разглядел по блестящей от пота тонзурке, что это клирик, а не просто оборванец, и ограничился ударом по собственному разбитому башмаку.
— Э-эй, сторонись, святой отец! Давай, бритая макушка, затопчу!..
Пейре посторонился, и еще посторонился, и опять, а потом сторониться уже было некуда — прижался боком к стене.
Ну ладно, значит, не судьба. В конце концов, мое дело уже сделано. Вот только увидеть бы его, Господи, твое Святое Копье. А то людей-то много, а оно — одно.
Внутрь церкви Пейре, конечно же, попасть не удалось. Не думайте, мессены, что это была церковь та же самая, столь же роскошный и вместительный собор, как могут ныне увидеть те из вас, кто отправится за море с Королем Франков или с иными владыками. Нет, святой Петр, глава апостольской церкви тогда имел не столь прекрасный, сколь сейчас, дом в городе Антиохии. Невысокую квадратную церковь к тому же немало осквернили и разрушили сарацины, враги Христа, до того особо не гнавшие ни армян, ни греков, ни иных христиан в Палестине — раз есть у них молельня, пущай себе молятся, только потихоньку — но за время осады турки успели изрядно слуг Христа возненавидеть. Храм бы и восстановили — по крайней мере, его отмыли и расчистили, — но на большее сил пока не хватало, слишком было голодно. Потому когда пятеро мужчин, перекрестясь, взялись поддевать заступами плиты возле высокого алтаря, это не казалось таким уж огромным святотатством. Тем более что клир, допущенный внутрь церкви, принялся за свое — затянули псалмы, а бароны, и первым изо всех — истовый Годфруа, подхватили своими не всегда музыкальными голосами…
