– В Талашевске тихо сидеть не получится, – Возразил Альфонс. – Мы тут мышей очень сильно гоняем. Другое место надо было для тихой жизни выбирать.
– Я сюда потому пришла, что к Плешакову хочу вернуться. – Верка и сама не знала, почему вдруг брякнула такое. – Он муж мой.
От ее слов опешил даже видавший разные виды и наслушавшийся всякого бреда Альфонс.
– Ну ты даешь, милая моя! Таких мужей у тебя знаешь сколько было? Во! – Он растопырил пальцы на обеих руках. – Столько и еще десять раз по столько!
– Может быть, – кивнула Верка. – Но это все равно чуть поменьше, чем у тебя в свое время невест числилось… Не надо моих мужиков считать. Я сюда по доброй воле пришла и от своих планов не отступлюсь.
– Интересная ты, как говорится, чудачка… – Альфонс развел руками. – Думаешь, вот пришла ты сюда в Талашевск и сразу в постель к Плешакову ляжешь?
– Пусть он сам решает. Вы только доложите.
– Легко сказать – доложите! Во-первых, болен он сейчас…
– Вот! – Она уперла в Альфонса палец, словно уличала его в каких-то тайных грехах. – Вот что главное! Мне про его болезни все досконально известно. Я сюда для того и явилась, чтобы его вылечить.
Альфонс опешил во второй раз, да так, что на несколько мгновений даже дара речи лишился. Тут дверь (не та, в которую ввели Верку, а другая, расположенная напротив) резко распахнулась. Из нее выглянул человек в резиновом фартуке, явно оторванный от какой-то важной работы и очень этим раздраженный.
– Долго еще ждать? – нетерпеливо осведомился он и только после этого мельком глянул на Верку. – Простой у нас! Эту, что ли, забирать?
– Кто тебя звал? – Альфонс саданул кулаком по столу. – Пошел вон!
– Ну как скажешь! Мы сегодня уже и так переработали. Контора закрывается. А с этой клиенткой делай что хочешь, – недовольно проворчал человек в фартуке и так хлопнул дверью, что пауки, дремавшие в паутине, разбежались по темным углам.
Альфонс с неожиданной прытью вскочил, приоткрыл вторую дверь ровно настолько, чтобы просунуть в нее голову, и крикнул разобиженному работяге:
– Ты эти номера брось! В другом месте будешь психовать! Я пока занят! И смотри, чтобы без моего разрешения никто не расходился! В случае чего лично с тебя взыщу!
Какой ответ получил Альфонс, Верка не расслышала, но внизу что-то загрохотало и загудело, словно железный лом пошел гулять по бетонным стенам.
– Работнички, чтоб вас мухи ели! – просипел Альфонс, возвращаясь на место. Не то от волнения, не то от чрезмерных физических усилий его дыхание окончательно разладилось, и он разевал рот, как попавшая в замор рыба. – Прямо скажу, озадачила ты меня… Даже и не знаю, как тут быть…
– Неужели вы Плешакову здоровья не желаете? – не то чтобы Верка перешла в атаку, но первый выпад был уже сделан.
– Не верю я тебе, понимаешь… Не такие специалисты, как ты, его лечить пробовали. А тем более, где ты раньше была, когда его приступы в бараний рог гнули? Помню я, чем ты ему помогала. Горячим молоком и холодными компрессами. Нет уж, поздно… Иди ты лучше туда, куда и все. – Он стал приподниматься за столом.
– А куда это у вас все идут? – живо поинтересовалась Верка.
– Будто ты не догадываешься, – ухмыльнулся Альфонс. – Время сейчас сама знаешь какое. Миндальничать с врагами невозможно. Учила ведь в школе про революционный террор…
«Вот почему они в приемной личные вещи как попало сваливают, – догадалась Верка. – Не понадобятся они больше хозяевам…»
Она в ужасе оглянулась, но на той двери, что находилась за ее спиной, внутренняя ручка отсутствовала, совсем как в палате для буйных психов. Альфонс между тем уже подбирался к другим дверям, за которыми ничего хорошего ее ожидать не могло.
– Подождите! – крикнула Верка, бросаясь к коменданту. – Вы что – расстрелять меня хотите?
– Как же, наберешься на вас патронов! – с садистским юморком ответил тот.
– Подручными средствами обходимся… Некоторым глотку приходится резать, а тебе и обухом по голове сойдет.
– Выполните мою последнюю просьбу, – взмолилась Верка. – Не надо обухом… Хотите – вены мне перережьте, хотите – кишки выпустите, но только чтобы я в сознании осталась. Вот тогда сами и убедитесь, как мое лекарство действует. Уже через день на ноги встану… Поверьте, я помочь хочу Плешакову! А после него, даст Бог, я и вас от всех болячек вылечу.
– Ты это что – серьезно? – Рука Альфонса, уже готовая приоткрыть дверь, ведущую на тот свет (с краткой остановкой на бойне), замерла в нерешительности.
– Или так смерти боишься, что согласна перед ней еще чуток помучиться?
– Я правоту свою хочу доказать, понимаете? Мое лекарство только мертвому не поможет. А если кто дышит и немного соображает, так его от любой хвори, от любой раны исцелить можно.
– Что же это за лекарство такое? Покажи! – Верка все же смогла заинтриговать Альфонса.
– Нет! – Она отшатнулась. – А вдруг вы его себе присвоите! Да только это все без толку будет. Как им пользоваться, одна я знаю.
– Будь по-твоему… – произнес Альфонс зловеще. – Ты сама этого захотела…
Первый и скорее всего последний президент Отчины Федор Алексеевич Плешаков (о его недолгом и скандальном императорстве нынче старались умалчивать) имел все качества, необходимые для отца нации. Во-первых, волю, даже не железную, а железобетонную. Во-вторых, полное пренебрежение ко всем авторитетам, кроме своего собственного. В-третьих, голову столь же ясную, сколь и пустую, что позволяло ему смело действовать там, где мало-мальски образованный человек, наученный опытом предыдущих поколений, неминуемо отступился бы. В-четвертых, недюжинные ораторские способности, отточенные в постоянных перепалках с женой и соседями. В-пятых, природный дар демагога, пышно развившийся в среде, где пустопорожние обещания стали едва ли не нормой жизни. В-шестых, энергию насекомого, хоть и бессмысленную, но бурную. И в-седьмых, наконец, удачу, которая, как известно, одна может заменить все иные человеческие таланты.
Столь завидные достоинства, взятые совокупно, наделили Плешакова могучей харизмой, впоследствии оказавшей гипнотическое воздействие на все слои талашевского общества, начиная от согбенных нуждой и недугами бабок и кончая интеллигенцией, представленной врачами, учителями и служащими райисполкома.
А ведь до семнадцати лет он почти ничем не выделялся среди своих сверстников, простых деревенских парней, разве что почерк имел на диво разборчивый и ровный, благодаря чему и принят был в колхозную контору сначала на должность делопроизводителя, а потом и учетчика.
Пока рядовые крестьяне (а чаще всего заводские шефы и студенты) таскали мешки с зерном в амбар или корзины с картошкой в бурты, юный Плешаков аккуратно регистрировал их выработку. Больших математических способностей здесь не требовалось: одна единица объема обозначалась точкой, четыре – четырьмя точками, составлявшими как бы вершины будущего квадрата, а потом наступало время черточек. Полная десятка обозначалась фигурой, напоминающей схематическое изображение конверта. Затем счет начинался по новой. Возможно, такой системой счисления пользовались еще древляне и кривичи во времена Рюрика.
