Сэмюэль Дилэни - Падение башни (сборник)

— Так что же именно он узнал? — теперь уже спросила герцогиня.

— Возможно, — сказал телепат, — кто он был.

— Ты говоришь, «возможно», — сказала герцогиня. Эркор улыбнулся.

— Возможно, — повторил он. — Больше ничего не могу сказать.

— Сейчас он пошел к отцу? — спросила Алтер. Гигант кивнул.

— Надеюсь, что это пройдет нормально, — сказала Алтер. — Восемь лет — слишком большой срок для злопамятства. Знаешь, когда учишь человека чему-то физическому из движений его тела, то изучаешь его ощущения, по глубокому дыханию, когда он рад, или по движению плеч, когда он боится, и я наблюдала его последние два месяца. Да, надеюсь, что все пройдет нормально.

— Ты и доктор Кошер были очень близки, — сказала Петра. — Ты имеешь какое-нибудь представление, куда она могла исчезнуть?

— Да, до момента, когда мы были все время вместе, разговаривали, смеялись. А потом она ушла. Сначала я подумала, что она скрылась в каком-нибудь убежище, в каком была, когда мы с ней впервые встретились. Но нет. Я получила несколько писем. Она не отказалась от работы, она счастлива со своей новой теорией поля, и я подумала, что она наконец обрела мир в себе. Из последнего письма явствует, что вроде бы что-то случилось, и это, кажется, останавливает ее работу. Это выглядит странным.

— Почти так же странно, — сказала герцогиня, — как страна в войне с ее зеркальным отражением попадает в стальной блок памяти.

О чем думает человек, когда он собирается увидеться с отцом после пяти лет каторги и трех лет изменнических приключений? Джон спросил себя об этом. Ответом был страх, сжимающий горло, замедляющий шаги, связывающий язык. Это был безымянный страх из детства, связанный с лицом женщины — по-видимому, его матери, и лицом мужчины — вероятно, отца. Но этот страх был неопределенным. В восемнадцать лет была неделя страха, начавшегося с дурацкого вызова вероломного друга, которому посчастливилось быть королем Торомона (и Джон теперь спрашивал себя, принял бы он вызов, который исходил бы от другого парня?), и кончившегося глупой паникой, ударом энергоножа и смертью дворцового стражника. Затем пять лет тюрьмы (приговор был не пять лет, а пожизненно) со злобой, унижением и ненавистью к страже, за дрянное шахтное оборудование, горячие часы под землей, где его руки выцарапывали камень к папоротнику, бьющему его задубевшую от грязи одежду, когда он шел из хижин на рассвете и возвращался вечером. Но неприкрытый страх пришел в тюрьму только один раз, когда впервые начался разговор о побеге — разговор велся ночью, или за спиной стражников в редкие минуты отдыха в подземной работе. Это не был страх наказания, но страх самого разговора, чего-то неконтролируемого, мелкой случайности, незапланированной для плотной ткани тюремной жизни, расцветающей в обмене взглядами, в шепоте. Он по-разному удерживал этот страх, присоединившись к планам, помогая, копая руками, проход, считая шаги стражника, когда тот шел от будки к краю тюремного пространства. Когда план был закопчен, осталось только трое. Он был самым молодым из скорчившихся под дождем у ступеней сторожки и ждущих свободы.

Во время побега в темноте, под хлещущими лицо мокрыми вайями, страха уже не было. Для страха не было времени. Но он весь собрался и взорвался в мозгу Джона, после того, как он потерял двух других беглецов, после того, как вышел из джунглей слишком близко к радиационному барьеру, после того, как увидел шпили Тилфара, после того, как неожиданно, непредсказуемо, его, не имеющего ни ментальной, ни физической защиты, ударило со звезд.

Затем началось приключение. Была опасность, он был измучен, но не боялся, как сейчас. Та маленькая белая пустота, была негативом черного пятна ужаса из полузапомнившегося детства.

Он еще поднялся по давно знакомым ступеням отцовского дома и остановился перед дверью. Когда я приложу палец к замку, подумал он, не окажется ли за дверью свобода?

Замок долго читал линии и завитки его большого пальца. Наконец, темное дерево отступило, и Джон вошел. Интересно, изменился ли отец так же, как я, подумал он. Если привычки отца остались прежними, он должен быть сейчас в семейной столовой.

Джон прошел по коридору мимо гардеробной, мимо двери комнаты трофеев в бальный зал. Высокий, слабо освещенный зал тянулся впереди него до двойной, как крылья лебедя, лестницы, опускавшейся с внутреннего балкона. Его сандалии мягко щелкали, и на миг он почувствовал, как множество признаков его самого провожают его в столовую.

Дверь была закрыта. Он постучал и услышал голос:

— Кто там? Войдите.

Джон открыл дверь. И затикали сотни часов. Дородный седой человек удивленно поднял глаза.

— Кто вы? Я приказал никого не впускать без...

— Отец... — сказал Джон.

Кошер дернулся в кресле, лицо его потемнело.

— Кто вы и что вам надо?

— Отец, — сказал снова Джон. Узнавание повисло перед ним, как яркий свет, и он испуганно отступил назад. — Отец, это я, Джон, — выговорил он.

Кошер выпрямился и положил руки на стол.

— Нет!

Джон подошел к столу. Старик поднял голову и пошевелил губами, как бы подбирая слова.

— Где ты был, Джон?

— Я... — все восприятие Джона повернулось внутрь, и как отец смотрел на него, так и он смотрел на хаос эмоций, взорвавшихся в нем. Ему хотелось закричать, как ребенку, неожиданно оказавшемуся в темноте. Рядом стояло кресло, он сел, и это помогло ему удержаться от слез. — Я долгое время отсутствовал, был во многих местах. В тюрьме, как ты, я полагаю, знаешь, потом три года был на службе у герцогини Петры, имел всякие приключения, переделал кучу дел. А теперь вернулся.

— Зачем? — голова Кошера тряслась. — Зачем? Не хочешь ли ты получить прощение за то, что обесчестил меня, так что я не мог смотреть в лицо своим друзьям, своим сотрудникам?

Помолчав, Джон сказал:

— Так ли ты страдал?

— Я?

— Пять лет, — сказал Джон мягче, чем намеревался. — Я видел солнце меньше часа в день. Меня ругали, били. Я надрывался в неоновой темноте тетроновых шахт, призывая на помощь мускулы, которых у меня не было. Я в кровь сдирал ладони о камни. Так ли ты страдал, отец?

— Зачем ты вернулся?

— Я вернулся, чтобы найти свою... — он помолчал, и его обида ушла. — Я вернулся, чтобы просить тебя простить меня за тот вред, что я причинил тебе, если ты можешь.

— Ну, я... — Кошер издал сухой надтреснутый звук. — Джон! Джон!