В довершение ко всему нарушилась связь «Кальмара» с плавбазой; лед «заземлил» антенну — рация замолчала.
С палубы поднялся старпом и сказал Волкову, что люди валятся с ног.
— Может, спиртику им, Олег Васильевич, а? — спросил старпом капитана.
— Не стоит, — ответил тот. — Он обманщик, этот спиртик… Останься здесь, я пройду по судну.
Волков обходил грузнеющий «Кальмар» и думал сейчас о нем, как о двадцать третьем члене своего экипажа. Он жалел свой обледеневший траулер — железного работягу с дизельным сердцем и тремя сотнями тонн водоизмещения. Оставив за себя в рубке старпома, он взял лом и работал вместе со всеми остервенело.
Потом Волков поставил на руль опытного матроса первого класса, а сам опять втиснулся в закуток радиста и пытался помочь тому наладить связь по аварийной антенне.
И тогда взбесившаяся «Нора», почувствовав, что нет капитана на месте, побила его последнюю верную карту. Старпом позвал Волкова на мостик, сказал ему:
— Ветер заходит, Олег Васильевич.
Капитан вышел на крыло и задохнулся от ветра. Вернувшись в рубку, он увидел, как сдвинулась влево картушка компаса.
«Этот финт, — подумал Волков, — нам может дорого обойтись…»
Ветер изменил направление, и остров Бруней все меньше и меньше служил траулеру прикрытием.
Чтобы встречать носом волну, судно приходилось постоянно поворачивать вправо, и остров все ближе и ближе сползал к траверзу «Кальмара».
Размахи волн, ничем не сдерживаемых теперь, становились сильнее. Судно сносило к южной части Брунея, окаймленной цепочкой скал, и капитан дал передний ход.
Теперь вода хлестала через бак. Ледовый панцирь «Кальмара» становился все толще. Люди, пригибаясь под ледяным душем, механически поднимали и опускали ломы, лопаты валились из рук, наступило состояние, когда безразличие достигает такой силы, что исчезает страх смерти.
«Так долго не продержаться», — подумал капитан.
…Он закрыл глаза, и когда снова открыл их, госпитальная тишина оглушила капитана Волкова.
Он снова был в Бриссене.
«Я должен был ожидать этого, — подумал капитан. — Как-то не думалось раньше, но, вероятно, подспудная мысль оставалась, мысль о том, что и меня судьба может подвергнуть такому испытанию. Впрочем, зачем я им? Разве мало здесь своих штурманов и капитанов? Много, даже излишек есть, и уходят они плавать под чужими флагами, у них это в порядке вещей… Нет, не капитан Волков им нужен, а советский капитан Волков, русский человек, изменивший родной земле… А моя личность, моя судьба — для них величина бесконечно малая, еще один эпизод в пропагандистской войне, операция местного значения, не больше…»
Он взял сигарету из пачки, оставленной Коллинзом, и закурил.
«Хорошо, — подумал капитан, — пусть козыри у Коллинза крупные, пусть мне могут не поверить и я буду осужден. Готов ли я к этому? Вынесу ли наказание? Ведь пойди «Кальмар» южным проливом, мы бы давно сдали улов и сейчас промышляли бы снова. Но ведь никто не знал, что на пути траулера… Да, никто не знал. А ты обязан был предугадать это, капитан Волков. Просто все, капитан. Сейчас ты русский человек, и за этим определением ой как много стоит… А отними у себя родину, дай ее отнять, и нет тебя больше — ни русского, ни человека».
Лежа на койке в портовом госпитале Бриссена и глядя в потолок широко раскрытыми глазами, он вспомнил, как встретил Бориса Стрекозова в Гавре, откуда перегонял траулеры, построенные для нас французской фирмой. Этим занимаются обычно ребята из перегонной конторы «Мортрансфлот», но у них не хватало людей, вот и обратились за помощью к промысловикам. Словом, капитан прожил в гаврской гостинице уже с неделю, когда в баре к нему подошел один и спросил:
— Скажите, месье, вы не из России?
Капитан ответил утвердительно.
— Мне кажется, вы учились в мореходном училище. Ваша фамилия Волков?
— Верно, — сказал капитан. — Вы угадали…
— Нет, я просто узнал вас… А вы… ты не помнишь меня, Волков?
Капитан внимательно посмотрел на него. Одет прилично, худощав и подтянут, ничего примечательного, потом капитан понял, что в гражданской одежде никогда раньше его не видел, потому и не узнал сразу; глаза, правда, странные, просящие глаза.
— С радиотехнического я, Борис Стрекозов, помнишь, в мореходке в самодеятельности участвовал…
— А-а… Помню, — сказал капитан. — Плясун.
— Верно, — обрадовался Стрекозов. — Сядем в углу, выпьем за встречу. Не побоишься?
Капитан пожал плечами и направился к столику. Он подумал, что и пьет-то со Стрекозовым как с иностранцем… Молчание затягивалось, и капитан наконец спросил:
— Живешь-то как?
— Неплохо. Работаю экспертом в электронной фирме. Женился на дочери одного из директоров, он тоже из семьи русских эмигрантов… Сейчас еду в Штаты, в командировку, жду «Эль-Франс», в рейсе буду проверять на нем электронное оборудование. Вообще, Волков, здесь можно развернуться, имей только голову на плечах да крепкие руки…
— И дядю, — добавил Волков.
— Как? — не понял Стрекозов.
— Родственничков, говорю, богатых по линии жены надо иметь. Таких, как у тебя.
— А, конечно, они помогли мне, — сказал Стрекозов. — Но только здесь для делового, поворотливого человека, который знает, чего хочет, для такого здесь все условия, не то что у нас…
Он так и сказал «у нас», Волков отметил это и усмехнулся. Но Стрекозов по-своему понял это.
— Только не подумай, что я агитирую, а то, чего доброго, врежешь и для себя только неприятностей наживешь…
— А ты и не агитируешь вовсе, — сказал капитан. — Разве что за Советскую власть?
Стрекозов опять недоуменно поглядел на Волкова, но не стал допытываться.
— Оглянись, — сказал капитан. — Ты и без моей помощи синяков себе наставил.
Стрекозов повернулся к зеркальной стене.
— Видишь? Глаза у тебя, как у побитого пса. Жалкие. Такими и останутся до конца.
Стрекозов взболтнул виски в стакане:
— Шутишь… Да, тебе это можно. А здесь шуток не любят. Так-то, земляк…
«А какие сейчас глаза у меня?» — подумал капитан.
Он опустил веки, словно боясь увидеть свои глаза и прочесть там нечто такое, на что не имел права.
«Я будто стыжусь… А есть ли для этого основания? — спросил себя Волков. — Да, уже то, что дал загнать себя в ловушку… Почему я не остался в море, там, где остались мои ребята? Но ведь на Овечьем острове я оказался помимо воли, и надо было выжить ради истины, ради того, чтобы люди узнали, что произошло в ту ночь… Случись все по-другому — я последним ушел бы с корабля или не ушел бы вовсе, будь хоть какая-то моя вина в том, что корабль попал в катастрофу. В этом я могу поручиться перед самим собой. Но что я должен сделать сейчас?»
