— Это не очень оригинально, — сказал я, — потому что уже Йоханнес Кеплер говорил о такой планете.
— Но Шаган первым представил обширные расчеты на эту тему. Он даже указывает эпоху, в которую эта планета раскололась на части. Если бы он мог видеть этот обломок, он, вероятно, стал бы утверждать, что его планета была обитаема.
— Не только у нас есть сумасшедшие, — пробурчал я. — Подобные геометрические формы могли бы образоваться и естественным способом. Горные кристаллы, соль и снежинки все указывают на правильные формы. На каком основании Шаган может приводить числа, которые говорят в пользу существования этой воображаемой планеты?
— Это не сложно, Стюарт. Мы, например, точно знаем, когда на Земле образовался каменный уголь — это было примерно двести шестьдесят пять миллионов лет назад. Запасы этого угля сокращаются уже на протяжении нескольких веков, но еще ни разу в нем не находили метеориты.
— И что это доказывает?
— Если эти осколки — большие и малые — обломки планеты, то они уже должны были существовать ко времени образования угля на Земле, потому что мы уже несколько веков находим на Земле метеориты — но только не в слоях каменного угля.
— Но эти осколки могли долететь до нас из глубин Вселенной.
— Тогда они должны были бы обладать значительно высокой скоростью, и характер изменения их траектории тогда был бы тоже другим. Пятнадцать-шестнадцать тысяч подобных обломков различных размеров блуждают вокруг Солнца.
— Как мы, — сказал я.
Соня и Гиула появились в люке.
— Кто блуждает как мы? — весело спросил Гиула. Чи рассказал ему о моем открытии. Я вылез наружу; радость обоих была для меня мукой. Снаружи я слышал, как Гиула сказал: «Возможно это тот самый приятель, который нас так повредил? Пойдем, Csillagom, взглянем на звездочку.
Csillagom! Как может человек так измениться? Нашей беде мы благодарны этому чертову астероиду — для Гиулы он был «приятелем», звездочкой, на которую можно посмотреть. И Соня соглашалась с этим. Она хорошо поучилась в эти последние недели. Что нам не нужно было понимать, они обсуждали на его родном языке. Жаль, что у этого обломка была другая траектория. Я был бы доволен, если бы новое столкновение принесло конец. Я забрался в свою каюту и крепко привязал себя к лежанке. Больше ни о чем не думать! Человеческий мозг не может выдумать ничего более бесполезного, чем эту жизнь. Разве уже нет сострадания?
Пятое февраля
Когда кто-то стучит тяжелым предметом по стенкам «Дарвина», звук разносится по всему кораблю, словно тянутся все регистры органа. Паганини пару раз тянул эти регистры. Это звучит по-дьявольски и действует на нервы. Он стучал в такт своей сумасшедшей композиции. На этот раз и Чи наполовину сошел с ума, и нам пришлось очень долго уговаривать Шитомира и, в конце концов, отобрать у него инструмент.
Позже он подошел ко мне и прочел доклад о своей музыке.
— Ортоскопическое отражение действительности, Стюарт, — сказал он, — это путь к милости, из-за которой путь станет еще более милостивым. Ты понимаешь меня?
— Да, — сказал я, — это естественно.
Он тараторил почти полчаса и вовсе не замечал, что я тем временем читал. Мое чтение подходило к его болтовне. Я не знаю, как эта книга попала в нашу электронную библиотеку, возможно, ее подсунул нам шутник из управления, или же это была ошибка — в любом случае я читал старый указатель железнодорожных сообщений. Какие чудесные числа! Дальневосточный экспресс, отправление ноль часов двенадцать минут, Варшавский вокзал, двадцать три часа прибытие в Москву, продолжение поездки шесть часов… числа, вокзалы, города…
Я вышвырнул Паганини. Когда он исчез, пришел Чи. Он спросил меня, знаю ли я какое-нибудь средство от зубной боли.
— Иди к Соне, — сказал я, — она вырвет его у тебя.
Именно этого он не хотел. Чи боялся. Он заставил меня поклясться, что я ничего не скажу Соне о его мучениях. Какие заботы! Чи не интересует, что Соня и Гиула уже несколько дней обособились от нас под выдуманным предлогом. Почему меня должна касаться его зубная боль? Я больше не хочу никого видеть, никакого…
Девятоефевраля
Все идет к концу. Я мог бы сократить этот путь, но я не предоставлю Гиуле этот триумф. Я занялся гимнастикой. Паганини тоже делал это, но неосознанно. Сейчас Соня снова ухаживает за ним. Обо мне она не заботится.
Мои мускулы становятся все слабее, моя плоть мягкой. Только разум остается безмятежным. Я протестую против всего, я все ненавижу. Звезды ухмыляются через иллюминатор, Солнце бомбардирует нас своими лучами; образование пятен и извержений усилились, это означает для нас повышенную доху излучения. И это правильно, мне это уже все равно. Из соседней каюты я слышу трели Паганини. Он постоянно напевает, когда не спит или когда с ним Соня. Это тра-ля-ля приводит меня в бешенство. Когда становится тихо, Гиула начинает петь. Он и раньше пел, но раньше его песни были не такими грустными. Он больше не дает уроков. Я не знаю, почему, но они теперь реже вместе. У Сони снова пациент, который занимает ее время. Паганини нужно массировать, и Паганини нужны таблетки и инъекции. Мне тоже нужны таблетки и инъекции и массаж, но меня она не замечает. Скоро все пройдет. Я жду не дождусь конца, я радуюсь этому.
Если бы я только мог думать о чем-нибудь другом. Я пытаюсь читать, но я вижу перед собой только Соню. Я вижу ее в платье, и я танцую с ней и сплю с ней. Я боюсь сойти с ума раньше, чем настанет конец.
Тринадцатое февраля
Гиула снова пел. Это была какая-то печальная песня какого-то Ракёчи. Я выбрался из кабины, уставший и нервированный. Он был в саду.
— Хватит, — сказал я, — замолкни сейчас же, Гиула.
Он продолжал петь.
— Заткнись же, наконец! — закричал я. Он испуганно затих. Я снова выбрался из кабины. Из лазарета доносились трели Паганини.
— Ты тоже сейчас успокоишься, — бормотал я. Он не хотел слышать этого. Вместо этого я слышал, как он крикнул: «О, моя Соня, разве мы не два солнечных лучика?»
— Да, Дали, — ответила Соня серьезным тоном, — Мы два солнечных лучика.
— Сегодня третье ноября? — спросил он.
— Не думаю, сейчас должен быть февраль или март, но может быть наш календарь больше недействителен.
— Он недействителен, Афродита, мой солнечный лучик. Сегодня мы празднуем день зимнего солнцестояния. Видишь фейерверк? Прощание с летом. Ты еще помнишь, как мы были вместе в Калькутте? Ты еще помнишь?
— Нет, я не помню. Я еще никогда не бывала в Калькутте.
— Ты была в Калькутте! — резко сказал он.
