Фёдор Александрович лежал почти обнажённым. Глаз не улавливал движения его широкой груди.
Неподвижное лицо с глубокими складками было очень спокойным, и странно молодым и могучим казалось его тело.
Из трёх пуль, поразивших Фёдора Александровича, одна прошла вблизи сердца, вторая нанесла сквозную рану кишечнику, а третья только скользнула по рёбрам.
Две срочные операции были окончены. Удачно. Бинты закрывали низ груди и живот. Эти раны не грозили теперь жизни, и люди в белом не думали больше о них.
Главное – это череп. Лучи Рентгена уже рассказали о том, как расположены осколки кости и где есть трещины.
Было ясно, что нужно вмешаться, но врачи ещё не всё решили. Ведь жизнь чуть теплилась, и так легко было неверным движением потушить слабый огонёк.
Станишевский поклялся, что привезённый им новый, ещё почти никому не известный, препарат проверен. Он добавил: «также на себе» и ввёл светлую жидкость в кровь Фёдору Александровичу. Павел Владиславович отвечал за дополнительных три часа жизни умирающего.
– Итак, кто будет оперировать? Пора, – сказал голос одного из старейших по знаниям.
Только что прибывший из Харькова хирург разрешил невысказанные сомнения:
– Позвольте мне, я ручаюсь за успех.
Он не сказал о многих сотнях солдатских голов, прошедших через его руки, – это было не нужно. Коллеги знали его…
Семён Вениаминович вскрыл черепные покровы и обнажил кость. Из-под его марлевой маски изредка слышалось:
– Мм… а… ещё… так… опять…
И он протягивал в сторону руку, в которую прибывшая с ним сестра без ошибки вкладывала нужный инструмент.
В абсолютно мёртвом молчании большой аудитории было ясно слышно только чьё-то тяжёлое, хриплое астматическое дыхание и глухой, отрывистый голос Минько, несравненного мастера:
– Да… вот… так… сюда… опять… опять сюда… Хорошо…
Станишевский слушал сердце раненого. Ещё немного… скоро можно будет закрыть драгоценную красно-белую кость, под которой много лет бил источник творчества.
Последние минуты… Минько соединял черепные покровы и накладывал швы, а Станишевский широко улыбался под марлевой маской:
– Он будет жить!
5Когда врачи снимали Фёдора Александровича с операционного стола, один из консультировавших при операции, известный генерал-лейтенант медицинской службы, вышел вместе со Степановым к телефону в ближайшей к аудитории комнате.
Через несколько минут оба вернулись с серьёзными, взволнованными лицами. Зычный бас учёного в почётных погонах службы здравоохранения Советской Армии пророкотал:
– Товарищи, я прошу внимания! – и, когда все лица повернулись к нему, продолжал:
– Сейчас… я сообщил Председателю Совета Министров о том, что жизнь Фёдора Александровича вне опасности! Он ответил мне, что… – сильный голос учёного дрогнул и прервался. Он закончил с усилием: – …он благодарил! Доктор Минько, Председатель поручил мне пожать вашу руку.
…Через час один из членов Правительства выступил по радио. Он говорил о советском народе, о его бесчисленных достойных сынах, о великом пути в будущее и о насущных задачах.
Народ внимательно слушал. И не только в Советской стране. Внимательно слушали очень многие люди в самых дальних странах. Далеко не каждый мог бы сказать точно, что значил в науке академик и что он сделал для народа. Здесь было другое: знали, что Фёдор Александрович – один из стоящих в советском строю солдат науки.
1Есть сокровища, которых у человека не отнять. Любые испытания выдержит тот, кто служит высокой идее, кто сознаёт себя частью народа. Это богатство истинное, никто не в силах его похитить, а муки и страдания только увеличивают его. Все знают такие примеры, их много – ив давних днях, и в близком прошлом нашего народа. Это – наш свет, это – жизнь.
Каждому же из шести арестованных оказалось достаточно только одной ночи, проведённой наедине с собой! Каждый из них обнаружил изумительную словоохотливость и память. Для следователей это были весьма лёгкие допросы. Да, они, отщепенцы, с того времени, когда были людьми, сохранили только два признака человека – голос и память. Стенографистки ломали остро отточенные карандаши и спешили сменять одна другую, покрывая длинные, узкие ленты бумаги стремительными крючками.
Седьмой – «инженер Щербиненко», он же мистер Бэрбон, профессиональный вор чужих имён, отказался дать показания. Он заявил о своей неприкосновенности и экстерриториальности. Его оставили в покое – пусть пока поговорит сам с собой. Щербиненко и Заклинкин были арестованы немногим позднее первой пятёрки.
А шестеро говорили и говорили, длинно, бесконечно. Говорили всё – и нужное следователям, и не нужное никому. Они выдавали всё и всех. Они пытались ползать и осквернять кожу чужих сапог постыдным гноем своих глаз. Ведь они нежно любят себя! У них очень тонкая, чувствительная кожа, – у них у самих, не у других! И что бы с ними ни было, они вопят до последней минуты: простите!
По долгу службы многие были обязаны выслушивать этих шестерых, смотреть им в лицо, задавать вопросы. И приходилось копаться в грязи, так как у каждого из предателей и убийц нашлось что солгать и что отрицать. Каждый из них хотел что-то смягчить.
Заклинкин упорно твердил:
– Нет, нет, что вы! Откуда вы взяли? Нет, я его не бил. Я не мог и подумать его ударить. Я только стоял у двери. Разве мог бы я ударить академика? Никогда!
И Заклинкин выл от ужаса, рыдал и клялся «всем святым».
В дальнейшем, уличаемый на очных ставках, прижатый к стене, он становился на колени и бормотал:
– Я не помню, я не знаю, я не сознавал, что я делаю…
И в смертном ужасе он старался вывернуть всё, всё до последней незначащей мелочи. Его спрашивали о поездке в Лебяжье, и он ничего не скрыл.
Заклинкин цеплялся за допросы. Ему казалось, что пока он говорит и пока его слушают, есть ещё время для него!
И он выворачивал из себя каждое слышанное им когда-нибудь слово. Он рассказывал даже о том, что никто не мог бы никогда узнать. Так, он дал показание о посланном им из Лебяжьего подложном письме и, слово в слово, воспроизвёл его гнусное содержание.
Весьма скоро заговорил и мистер Бэрбон. Бывший мистер Бэрбон! От профессионального вора чужих имён, под тяжестью неопровержимых улик, отказалось его правительство. Бэрбон, говоря на языке международного права, был выдан. Став человеком без родины, он начал «уточнять, дополнять и сообщать».
Уже на четвёртый день полученные показания дали возможность мёртвым узлом связать весьма многое, в том числе и события на степном озере, и покушение на Институт Энергии.
