По дороге домой я не встретил ни единой души.
Вообще-то родительское жилище никогда не было моим настоящим домом. На крыльце сидел Лэнк, ожидая меня, рядом стояла его машина. Поднявшись наверх, я собрал свой чемодан, спустился вниз, и мы уехали, подпрыгивая на кочках из засохшей грязи.
Стоя на станций, я смотрел, как, навевая мне мысли о других мирах, о другой жизни, о переменах вообще, трепещут на ветру листья. Я повернулся к Лэнку:
— Ну…
Он без улыбки взглянул на меня, опустил вниз руки и спрятал их за поясом сутаны. Брат просто стоял и смотрел на меня. Наконец он произнес:
— Я рад, что ты побывал дома, Ати.
Я кивнул.
— Здорово вновь приобрести брата, Лэнк. Хотел бы я, чтобы и остальные…
Он слабо улыбнулся и медленно покачал головой:
— Все остальные тоже радовались твоему приезду.
Некоторое мгновение я смотрел на него, затем на пустую платформу: «Да, радовались…»
— Все будет в порядке, — ободрил меня Лэнк.
— Думаю, да. Но я никогда бы не подумал… — начал было я и оборвал себя на полуслове: «Черт, что это я болтаю? Думаю, что папа поймет меня, будучи сотрудником органов правопорядка повелителей».
Лэнк, положив руку мне на плечо, легонько сжал его и тут же убрал:
— Конечно, да, но… Ну, ты можешь идти, Ати. Остальные останутся здесь навсегда. Люди еще долго не забудут, что ты сделал.
— Думаю, нет, А ты?
Он улыбнулся, на этот раз шире:
— Черт, Ати, профессия у меня такая — раздавать сострадание.
Да, мы просто делаем наше дело, выполняем свою работу. У меня в горле опять встал ком и появилась непередаваемая горечь.
Прибыл поезд, зашипел, наполняя воздух осторожной, нежной вибрацией, и остановился, чтобы подождать, пока я заберусь внутрь. В последний раз я обнял брата, затем зашел в вагон и исчез в ярком солнечном свете.
К закату солнца я уже прибыл в Нью-Йорк и приехал на космодром. Пока я и Шрехт шагали по бетонной дороге к ракете, сильный, теплый ветер, пахнущий океаном, дующий с моря, рассеял коричневые облака, собравшиеся над нашими головами.
Корабль, на чьем темном, стеклянном корпусе отражался оранжевый солнечный свет, стоял в середине почерневшего от огня круга; грузовые люки были открыты, трапы опушены, на трубопроводе лежал иней, и свежее горючее шипело в нем.
Впереди нас медленно шагала длинная шеренга закованных в цепи мужчин и женщин, напомнивших мне боромилитян. Однако они не были обнажены, никто не подгонял их кнутом, каждый человек нес по небольшому узлу, а к запястьям некоторых были прикованы маленькие дети.
Надсмотрщик пояснил, что это колонисты. Их построили в шеренги и сковали цепью, чтобы не потерялись. При этих словах он весело рассмеялся:
— Черт, подождите, пока не наступит невесомость, и тогда детское дерьмо будет висеть повсюду.
У надсмотрщика имелся помощник. — боромилитянин, шустрый, ловкий, маленький, с доской приказов, зажатой под мышкой, и ручкой, засунутой за ухо. Интересно, нравится ли ему видеть людей в цепях? По-моему, он любит свою работу.
Мы со Шрехт стояли в сторонке, ожидая, пока погрузят этот человеческий скот. Мы ведь сумеем найти себе местечко, когда уляжется вся эта суета. Я повернулся и посмотрел на юг, где на горизонте сверкало море. Кое-где виднелись белые полоски; серфинговые доски валялись на пустынном пляже; волной на него выбрасывало мусор и куски дерева.
Может быть, когда-нибудь последний мусор будет выброшен, и море снова станет чистым.
Я спросил: — Куда ты едешь?
Шрехт уселась на землю, как огромная птица на гнездо, и стала возиться с транслятором.
— Еду для принятия командования Восемнадцатой великой фалангой на планете, именуемой Архотенен, находящейся за Сигнус Арм.
Это же задворки Вселенной, где звезд уже не так много!
В памяти возникли воспоминания о затерянном среди созвездий мире. Я помню себя, стоящего в боевом скафандре на почве холодной, безвоздушной планеты, вращающейся вокруг звезды у самого ядра галактики, звезды, чья орбита находилась за пределами Вселенной. Стояла чудная ночь, и небо было великолепно. К тому времени, как село солнце, взошло ядро, создавая эффект бесценных бриллиантов, сверкающих на черном, бархате.
Позднее, когда последний виток спирали исчез и исчезли последние блики звезд, я с товарищами смог взглянуть на планету, на расстилающуюся перед нами бесконечность. Красноватые шаровидные скопления сверкали то там, то здесь, как пушистые звезды, тусклые, далекие, немногочисленные. Магелланово облако походило на поблескивающие облака-призраки.
Другие галактики смутными, расплывчатыми пятнами едва виднелись в отдалении.
Все остальное поглотила тьма.
Шрехт заговорила:
— Здорово снова вернуться туда, вновь приняться за работу.
Я медленно кивнул: — Сюда я уже никогда не вернусь.
Она проговорила:
— Ты должен был совершить это, Атол Моррисон. Так что, не сожалей. Конечно, очень плохо, что твоим друзьям пришлось умереть. Но перед тобой мог встать выбор: или они, или целая планета со всем населением.
Дело даже не в этом. Марш умер в ту минуту, когда решил нарушить клятву. Алике очень удивится, когда заявится Дэви, выхолощенный и наказанный, но живой. На это много времени не уходит.
Маленький, глупый дурачок, бедняга Дэви…
Но Сэнди, любившая Марша, уже замучена до смерти, сознавшись во всех своих и чужих прегрешениях. Да и что было делать, ведь они перерезали ей сухожилия, пустили матку через влагалище и вывели наружу.
А может, Сэнди уже сожгли из огнемета, а пепел развеяли.
Мне говорили, что прислужники господ разыскали несколько сотен предателей саанаэ, мятежников, которым не давала спокойно спать память о Юлир Вей. Сегодня в полицейских бараках по всей планете пройдут небольшие процессы: печальные, угрюмые кентавры, с которых предварительно сдерут форму и знаки отличия, будут расстреляны своими ближайшими друзьями.
— Плохо, что им пришлось умереть, мой друг. Но если бы такое случилось с моей цивилизацией, я поступила бы подобным образом, — заявила Шрехт.
Она остановилась, вглядываясь в морскую даль. Солнце село, спрятавшись за развалины на западе, за сверкающие новые небоскребы из керамики и стекла, которые мы по старой памяти еще называли Нью-Йорком. Хруфф проделала какие-то манипуляции с транслятором (ее настоящий, нетрансформированный голос походил на рык), и машина прошептала:
— Мы подчиняемся нашей клятве верности, но мы никому ничего не должны.
Я повернулся и с изумлением посмотрел на подругу, но ее глаза уже глядели на отдаленное красное полушарие, оставшееся от солнца.
