Метревели кивнул.
— Я тоже так думал. Но дело не только в шоке. Он, кстати, уже прошел. Случилось то, чего я опасался. Андрей сам не хочет приходить в сознание.
— Не хочет?
— Понимаешь, он очень впечатлительный человек. А обрушилось на него за последние полгода столько, что не каждому выдержать. Он держался молодцом. Если бы не этот несчастный случай, возможно, все бы и обошлось. Но его оглушило. Отключились волевые факторы. А подсознательно он уже давно смертельно устал от всего пережитого.
Гоги смотрел на доктора широко раскрытыми глазами. В них читались страх и жалость.
— Что же теперь будет?
— Если оставить все как есть — он умрет.
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Для чего же, по-твоему, я здесь околачиваюсь?! — вскипел Метревели. — Надо во что бы то ни стало пробиться в его подсознание. Разбудить интерес к жизни. Чего бы это ни стоило.
Метревели прошелся по комнате, нервно потирая ладони.
— Потому я и заявился к тебе на прошлой неделе. Один сеанс на этой твоей колымаге — и все могло сложиться по-другому. Гипноз, внушение… А теперь… Ну что ты глаз с меня не сводишь? Рога у меня выросли или сияние вокруг головы? В чем дело?
Гоги зажмурился и встряхнул головой.
— Ничего, просто подумал…
— О чем?
— Это неважно, дядя.
Метревели смерил племянника испытующим взглядом.
— Хочешь сказать, что тогда Ланико… — Он закашлялся. — Что ее могло сейчас не быть среди живых?
Гоги молча кивнул. Оба мучительно думали об одном и том же. Обоим было не по себе, как бывает с людьми, оказавшимися на краю пропасти, в которую лучше не заглядывать.
Первым опомнился Метревели.
— Бред! Мистика! Так можно черт-те до чего договориться.
Гоги хрипло вздохнул. Доктор взял его обеими руками за плечи, притянул к себе.
— Мы должны помочь ему встать на ноги. Я знаю, на что иду. Будем надеяться на лучшее. Ну, а если… В общем, я свое прожил, а ему, — он с нежностью посмотрел на неподвижного, безучастного ко всему Андрея, — ему еще жить да жить. Готовь свою шарманку, Гоги. И не вешай нос. — Он неожиданно весело усмехнулся. — Что мы знаем о душе? А вдруг сказка о переселении душ окажется правдой? И именно нам с тобой суждено это открыть? Ну, что же ты стоишь? Колдуй, маг!
Серое, мерно колышущееся безмолвие. Блаженное состояние умиротворенности и покоя. У него нет начала и не будет конца. Опять? Откуда эти алые сполохи?! Ярче, ближе… Не надо! Не хочу!! Пусть погаснут!!!
Не хочу? Будто я могу чего-то хотеть! Я? Что значит, я? Серый океан вечности? Или эти алые зарницы в небе? В небе… Значит, есть небо, земля, вода? Какие странные слова… Но ведь они есть — голубое небо, зеленые равнины, хрустальные реки, горы. Горы!!!
Нет-нет. Их не было. Были плоские изумрудные поля… Сады… Облака… Белые-белые… И еще было море… Теплое, синее, ласковое… Песчаные отмели… Золото, синь и голубизна… И белый парус вдали…
Не надо! Было, не было — к чему это? Все проходит. Остается только серое безликое забытье. Безмолвное величественное чередование приливов и отливов. И ничего больше. Никаких зарниц. Никаких сполохов…
— Дядя Сандро! Дядя Сандро!
Метревели открыл глаза и долго взглядывался в расплывчатое белое пятно, пока не понял, что это лицо племянника.
— Зачем… отключил?..
Гоги вздрогнул: голос доктора звучал как-то необычно: высокий, напряженно-звонкий, он словно принадлежал другому человеку.
— Вы устали, дядя. Вам надо отдохнуть.
Тупое безразличие ко всему владело сознанием. Пересиливая себя, доктор разлепил непослушные губы.
— Позови сестру. Пусть введет сердечное.
— Может, врача?
— Не надо, — язык вяло шевелился во рту. — Делай, как я говорю. Сердечное и глюкозу. Понял?
— Да, дядя.
— Который час?
— Половина третьего.
— Ночи?
— Дня, дядя.
Метревели помолчал, собираясь с мыслями.
— Сделаем перерыв. Позаботьтесь об Андрее. Медсестра знает, что надо делать. А ты пойди отдохни. — Голос доктора звенел, словно туго натянутая струна. — Возвращайся к семи часам. Продолжим. Слышишь?
— Слышу.
— Ступай.
«Что у него с голосом?» — мучительно соображал Гоги, выходя из комнаты.
Внизу, в вестибюле, Гоги снял халат и хотел сдать дежурной, но та спорила о чем-то с молодым человеком у дальнего конца стойки. Парень то и дело встряхивал головой, отбрасывая со лба черный вьющийся чуб, и бурно выражал свое возмущение. Но дежурная медсестра была непреклонна:
— Сказано, нельзя, значит, нельзя! И не просите, не дам халат.
Гоги не стал слушать дальше, положил халат на барьер и уже шагнул было к двери, но тут молодой человек сделал стремительный рывок и завладел халатом.
— Мы друзья, понимаете? Выросли вместе, учились, работаем! — голос его выражал отчаяние и решимость. — Что значит «нельзя»? Нельзя друга в беде оставлять, понятно?!
Догадка заставила Гоги обернуться и взять спорящего за руку.
— Вы Хаитов?
— Ну я! — воинственно вскинулся тот. — А вы кто такой?
— Я отец Ланико.
— Племянник доктора Метревели? — обрадовался Хаитов. — Как Андрей? Вы от него идете?
Гоги кивнул.
— Ему хоть лучше? Кто его лечит? Сандро Зурабович?
— Да. Дядя Сандро постоянно дежурит в его палате. К ним действительно нельзя.
— Как же так? — сник Хаитов. — А я тут принес кое-что. Виноград, яблоки…
— Ему сейчас не до яблок. Простите, не знаю, как вас зовут.
— Борис.
— Не надо, Борис, возмущаться. Сестра выполняет свой долг.
— Я тоже! — вспылил Борька.
— Вы тоже, — согласился Гоги. — И все-таки пойдемте отсюда.
Вечером, когда Гоги осторожно, чтобы не разбудить дядю, приоткрыл дверь палаты, Сандро Зурабович встретил его нетерпеливым возгласом:
— Наконец-то! Добрый вечер, добрый вечер! — Он успел облачиться в полосатую байковую пижаму и расхаживал по палате, заложив руки за спину, словно узник тюрьмы Синг-синг.
Андрей все так же неподвижно лежал на кровати, и желтоватое лицо его резко выделялось на фоне белоснежной повязки.
— Как самочувствие?
— Превосходно, дорогой мой, превосходно. Послушай, а можно увеличить мощность твоего «Харона»?
— «Перуна», — Гоги опустил на тумбочку увесистый сверток. — Нино передала кое-что. И Хаитов тоже, как я ни возражал.
— А, Борис! Переживает, бедняга! Ну так как, можно?
— Поешьте, дядя.
— Я сыт. Ну что ты на меня опять воззрился? Не веришь? Медсестра приносила.
— Тогда хоть фрукты, — Гоги развязал платок.
— Ого, виноград! — Метревели отщипнул ягоду от иссиняфиолетовой кисти. — Свой, небось?
