Я не могу без всего того, к чему я привык, без всех тех, к кому я привык.
Нет, все не просто.
Мы пили кофе.
- Признаюсь откровенно, - сказал он, - я думал, никогда не будет раскрыто преступление века. И вот... Я поражен.
- Вы сами убедились, как много было действующих лиц в преступлении. При таком количестве тайну сохранить почти невозможно. Рано или поздно...
- Есть преступления, которые не стали понятными до конца даже через добрую сотню лет! Вы слышали о том, что президента Линкольна убил актер Джон Бут?
- В школе.
- Позвольте, в театре.
- Я узнал об этом в школе.
- Ах да... Ну вот, застрелил и убежал. Сто лет назад. Очень давно. Сто лет назад, а нам и теперь не все понятно. Почему цензура, например, в течение первых пяти часов по неизвестным причинам заставляла выкидывать из газетных сообщений фамилию преступника? Это, конечно, было ему на руку... В Вашингтоне сразу прекратили работу все телеграфные линии. Для передачи специальных сообщений, связанных с розысками Бута, предназначалась только линия военного министерства. Но линия та вдруг испортилась.
- Опять заговор?
- Не знаю. Только и там несуразности. В учебниках истории сказано, что Бута, в конце концов, застрелили, но есть основания думать иначе. Он умер много лет спустя.
- Ну и что?
- Не могли бы вы открыть нам эту историческую тайну? Был заговор или нет?
Он засмеялся раскатисто, весьма довольный своей шуткой.
Я тоже смеялся.
- Тебе не смешно, я понимаю, - сказал я в окно. - суди меня как хочешь. Но послушай, ведь я в самом знаю, как быть... во всяком случае, пока со мной аппарат. Приеду, деле не Вы молчите, значит, я прав? Или нет? Я до сих пор не ошибался? Не знаю... Разве тебе не нужно все, что я здесь открыл? И открою? В мое оправдание... Можно ли было иначе? Ты не понимаешь меня?.. Другие когда-нибудь поймут и простят. Мы все из одной колыбели, как говорил один... Я виноват. Почему я так сделал? Пойми, фотографии для него настолько реальны. Он может подумать любое, гадать самое несуразное, только не это. Расскажу - не поверит. Он человек. Для него э т о за гранью разумного. Никаких объяснений от меня тут никто не получит. Никто, поверь мне. Я готов погибнуть. Готов, ради всего сделанного. Поверь... Так и передай всем... Я помог им распутать самую сложную тайну. А ведь она была до сих пор так сложна, так нелогична, так несуразна до абсурда, большая, никем не придуманная тайна века, более несуразная, чем самый закрученный детектив. Так пускай в ней появится новая нелогичность, новая сложность... Я сам хожу как во сне. Только в моей грустной повести куда больше логики, чем в этой американской трагедии.
Ты скажешь: я не все могу объяснить. Но разве это главное? Ведь не хочешь ты, чтобы я изложил тебе эдакий детектив и, как принято, объяснил все от буквы до буквы. Ругай меня как можешь за мою нелогичность, но я не географ, не политик-обозреватель, не турист, глотающий все, что плохо видит. Я не составитель справочников, я... Верь мне... До свиданья... Береги маму, что бы ни служилось.
Не могу не записать главное.
Пришла наконец минута свидания с дедом.
Я уговаривал себя, не надо волноваться, подумай хорошенько, найдешь ли ты в бесконечном, как вселенная, Времени пылинку, секунду жизни? Тебе не помогут книги деда: он о себе не рассказывал. Никто не знает, в каких домах он жил, а без этой неподвижной точки не стоит и пытаться найти что-нибудь в море событий.
Он был не только великим ученым, он был искателем, вечным странником. Города и столицы менялись в биографии деда часто. В иные годы он пропадал неожиданно, сразу, непонятно куда. Его искали, но бесполезно, так пишет о нем журнал Физического общества, который лежит у меня дома. И журналу этому больше шестидесяти лет. Они даже в то время не могли найти. А я?..
Семьи у деда не было. На бабушке он так и не женился. Виделись они мало, и вскоре он был убит. Бабушка из Москвы. Но какой дом, улица, переулок?..
Значит, надо вспомнить, где и когда мог он бывать.
Первое: научные съезды. Они собирались в Петербурге, Москве, Париже, Киеве, Льеже. Но где? В каких зданиях?.. Слишком сложный путь. Не годится.
Попробуем набросать в памяти всю его биографию.
Родился, кажется, в Харькове. Кажется? Отпадает.
Затем университет. Но здание, помню, было разрушено в сорок втором году... Не пойдет.
Какие работы он вел? Исследования в области атмосферного электричества, геомагнетизма, ионизации атмосферы, явлений радиоактивности, рентгеновых лучей, поляризации света. Немало, пожалуй, для внешности ученого. Но где все это могло происходить? В Пулковской обсерватории? Нет. В Кронштадте? Вряд ли. Его работа, незаметная с виду, выражалась не так сенсационно и зримо, как первые лампочки на улицах или первобытная железная дорога.
Членом каких академий он был? Российской? Ну и что? Говорят, он избегал общения с коллегами. Королевской? Туда он так и не добрался, хотя на радиосъезде...
Стоп. О чем говорили на радиосъезде? О беспроводной передаче электроэнергии, о селективности радиоприборов. Короче говоря, управление по радио. Любимый конек деда. Вот, кажется, правильный путь!
Мой дед подает прошение министру, в котором он сообщает об открытых им способах управления на расстоянии. Военное министерство тянет. Он пишет, он требует, напоминает, ему нужны приборы, деньги... Ответа нет. Никто не верит в открытие. Научные журналы не принимают его статью. Дед публикует свои опыты в бульварной газетке "Черноморское обозрение". Коллеги в недоумении, коллеги морщатся. Военный министр готовит вежливый, не преисполненный "тонких остроумии" ответ. Как вдруг сенсация! Другой ученый впервые показал модель, управляемую по радио, показал ее здесь, в Америке, в Нью-Йорке.
Деда приглашают в министерство. Ему выделяют старое суденышко для опытов и несколько сот рублей... Он по дороге на юг останавливается в Харькове, неизвестно в какой гостинице, находит знакомого доктора и просит положить его на лечение в больницу.
Однажды утром кто-то входит к нему и стреляет в сердце. Военный министр сожалеет. Убийцу не нашли...
Военное министерство! Конечно, военное министерство самый "близкий" дом для моего деда. Петербург... Не знаю, как раньше, а теперь улица Майорова, угол площади, сад, Адмиралтейство...
Я включил приборы на дальний попек. Мгновенно мелькнул океан, и линия берега па экране пошла сверху вниз, причудливо надрезанная волнами.
Ленинград. Я нашел его сразу, и на первой случайной улице, где были, по-моему, старые дома, навел отклонение резко назад.
И асфальт на экране как будто испарился. На улице в тот же миг выросли в два ряда невысокие каменные тумбы вдоль тротуаров, белые шапки снега на тумбах и воробьи на белой мостовой у навозной кучи.
