Ознакомительная версия.
— А толку–то? — старик совершенно не смутился, ни на секунду не перестал жевать. — Что за цена им теперь, маячкам, сказать — или сам понимаешь?
Дым молчал.
Под окнами нарастал галдеж — поклонники Дивы Донны возвращались с концерта. Удары бубна и ритмичный вой дуделок перемежались речевками:
«Если с нами не гуляешь даром время ты теряешь.
Если с нами не поешь, то напрасно ты живешь…»
— Мы остаемся стадом, — брезгливо сообщил старик.
— Мы река, — медленно сказал Дым. — Река течет по руслу, не прислушиваясь к писку отдельных капелек… По–моему, это правильно.
Старик хихикнул:
— Странные слова. Думал ли я, беря на поруки антиобщественного сопляка, которого собирались изгнать куда подальше за провоцирующее поведение… Думал ли я, что через двадцать с лишним лет этот сопляк станет говорить красивости в защиту родного стада.
Дым пожал плечами. В третий раз легонько тронул звонкую безделушку.
— Вижу, — сказал старик неожиданно холодно и жестко. — Настоящий вопрос, с которым ты пришел. И ты верно ставишь вопрос, и это делает честь твоей сообразительности.
— Это настоящая вещь, — сказал Дым, разглядывая медные узоры на круглом украшении.
— Это колокольчик, — сообщил старик со странным выражением. — Колокольчик. Да, это настоящая вещь. Это ИХ вещь.
— Скажи, — Дым решился, и голос у него сразу сел. — Ты знаешь кого–то, кто встречался… кто ходил на ИХ территорию и вернулся?
Старик помолчал. Облизнул губы:
— В Высоком доме знают, что ты пошел ко мне?
— Меня никто не подсылал, — отозвался Дым тихо. — Я пришел потому, что мне так захотелось.
— Тебе захотелось жить, — сварливо проворчал старик. — Жить — и не меняться. Ради этого ты готов просить помощи у Хозяев, — голос его дрогнул. — Волки… честны, волки просто хотят кушать — так же, как и мы. Если бы шпинат, который мы жрем, умел говорить — он бы тоже взмолился.
— Ты знаешь кого–то, кто ходил на ИХ территорию и вернулся? — терпеливо повторил Дым.
— Что может быть хуже, чем жить, как животные? — рявкнул старик, и детская возня за ширмами сменилась гробовой тишиной. — Что может быть хуже, сказать тебе? — Он замолчал. Выждал паузу, уставившись на Дыма круглыми карими глазами из–под кустистых бровей. — Хуже, — сказал почти шепотом, хуже, Дымка, — жить, как домашние животные. Помни.
Оба посмотрели на колокольчик, немо покачивающийся над окном.
— Каждый выбирает для себя, — сказал старик сухо. — Ты молодец уже потому, что первым понял — прежняя жизнь кончилась, предстоят перемены. В Высоком доме, думаю, это поймут не скоро. Какое счастье, что я давно уже не имею отношения к Высокому дому! Да. Сперва будут всеобщий героизм и мобилизация, потом паника и неразбериха, голод и холодная зима… А ты умный, Дымка.
Дым промолчал.
— Поселок Свояки, — сказал старик одними губами. — Для начала найди там отставного старосту, его зовут Сот–Озерный–второй. И на правах чиновника из столицы поинтересуйся относительно трупа, который они выловили в реке шесть лет назад, осенью. Дурак бы спросил, при чем тут какой–то труп. Ты молчишь… Хорошо. Возьми салата. Сладкий салат.
Дым положил в рот широкий лист с бахромой по краям. Вкуса не было никакого. Будто у брикетной травы.
— Жрать брикетную траву вдалеке от волчьих зубов или хрумкать свежее, но у самой границы! А у них такого выбора нет — у них, в столице, и кормятся сладко, и до волков три дня скакать… — Женщина на крыльце наконец–то замолкла. Отдышалась, еще раз с презрением глянула в развернутое удостоверение Дым–Лугового. — Начальство… Еще год назад пуганые были: любому сопляку из города теплую ванну готовили. А теперь — на пенсии он! На содержании у поселка! В управу иди, старосту спроси, расскажут тебе.
Дым молчал. Ждал, пока тетка иссякнет сама собой; она иссякала по капле, неохотно. Наконец, сморщив нос, ругнулась едва слышно и скрылась в доме; долгую минуту спустя на крыльце объявился седоватый, пегий какой–то, маленький и щуплый Сот–Озерный–второй. Дым поводил по воздуху удостоверением.
Сот–Озерный близоруко сощурился, хрипло вздохнул:
— Уже год как в отставке я, милейший Дым–Луговой. Поселок наш тихий, все, считайте, ближние родичи, парни в армию идут охотно… — Он запнулся. Глаза у него были тоже карие, тоже круглые, в обрамлении бледно–красных век. — Насчет того дела? — спросил нерешительно.
Дым кивнул.
— На огород пойдем, — сказал Сот–Озерный, принимая, по–видимому, про себя какое–то важное решение. — А то в доме — на головах сидят, дети, внуки…
Дым кивнул снова, соглашаясь. Попытку угощения он отмел сразу, да Сот–Озерный и не настаивал; неудобно устроившись за врытым в землю столом, поковырял в зубах сорванной по дороге веточкой:
— Земля здесь такая — по пять раз в день поливать приходится. Но от брикетного с души воротит — хочется хоть немножко, но своего, сочного, живого… Внуки маленькие еще…
Дым покивал, соглашаясь; под его взглядом Сот запнулся. Тоскливо вздохнул:
— Насчет того дела… Материалы вы поднимали?
Дым полуприкрыл глаза:
— Тело без признаков насильственной смерти, вероятно, несчастный случай. Некто сорвался с обрыва в реку и утонул. Личность не была установлена… поначалу. Так?
— Так, — Сот–Озерный кивнул. — Поначалу. А потом его нашли. Братья приехали и опознали. Они же и забрали его. Лес–Лановой, из тех Лановых, что на юге… Имя есть в материалах дела. Лес–Лановой.
Во влажной ботве стрекотали сверчки. На краю поля желтели, бессильно угрожая палящему солнцу, умирающие от зноя колючки.
— Его никто не убивал, — сказал, будто оправдываясь, Сот–Озерный. — Никаких следов насильственной смерти.
Дым кивнул:
— Я не ищу его убийцу. Меня интересуют подробности, которых нет в материалах дела.
Сот–Озерный нахмурился. Заерзал на жесткой скамье:
— Но почему вы думаете…
— Я знаю, — отрезал Дым. — Вас никто ни в чем не обвинит. Разумеется, если я услышу все, что мне нужно услышать.
Веки бывшего старосты покраснели сильнее, карие глаза ушли глубоко под брови; несколько минут паузу заполняли поющие сверчки.
— Чиновник из города, который расследовал это дело, — сказал Сот–Озерный, запретил мне кому–либо давать объяснения.
— Это он навел меня. Мне можете сказать.
Сверчки.
— Он был… — начал староста и запнулся. — Этот… был…
— Что? — тихо спросил Дым.
— Он был… стриженый, — выговорил Сот–Озерный. — Я сначала не понял, что это. Мои парни решили, что это какая–то кожная болезнь. Я ничего им не сказал. А тот чиновник из города понял, что я догадался. Он… его очень испугало… не то, что я понял, нет, а сам этот… противно, вы понимаете. Я не боюсь мертвых. А этот…
Ознакомительная версия.
