— На моем ковре, — возразил Носталь.
— И весь замысел целиком мой собственный. Как у тебя вообще хватает совести пытаться к нему примазаться, козыряя своим ковром? Я сам придумал взять твой ковер, потому что именно твой такой махристый и лучше воняет горелой пылью, когда прожигаешь в нем дыры, чем мамин. Узор, который я выполняю, еще и ароматический узор.
— Ну-ну, я не мешаю тебе, мой мальчик. Но посмотри только на наши города, на все это незавершенное, на все это начатое в одном стиле и продолженное в полдюжине других, а там и вовсе остановившееся — руины… Да можно ли эту выставку ужасов и городом-то назвать? Н-да, в прежние времена… тогда один квартал походил на другой. Тогда все умещалось в приличествующих делу формах школьной геометрии. Улицы — как по шнурочку, в таких не заплутаешься, уличные транспортеры доставляли пассажира точно к желаемому пункту. Немного, может, и скучновато, согласен, но именно в силу этой скуки, на этом сером, пресноватом фоне груды покрытых краской, бывших когда-то предметами материалов и частей, обломочные творения из всех жилищ, извергаемые шахтами мусоропроводов, выглядели столь волнующе, привлекательно. Редкие родители не бывали горды тем, что перед дверьми у них громоздился самый большой Fa- и-Сге-террикон. Позднее стали придавать значение утонченному разнообразию и цветовой нюансировке. Так увлекательно было прогуливаться, исследуя встречавшиеся по пути груды. Какое богатство решений! И постоянно от кучи к куче передвигались научные комиссии из различных отраслей промышленности, выколупывая вдохновляющие идеи для новых разработок.
— Кучи у нас есть и сейчас, — продолжал Носталь, — но серый фон исчез. Нет больше прямых, как стрела, улиц, одни изгибы да повороты, лабиринты, тупики и обрывающиеся вдруг дороги. Ни один дом не может хотя бы отдаленно напоминать другой. Мой, например, имеет форму вытянутого лимона, поры его кожуры окна, а из острого носика мы с помощью выходного рукава спускаемся вниз. Я был доволен, когда сконструировал свой дом. Ладно, тебе он не нравится. А что ты скажешь насчет бутылки, в которой ютится мой сосед и из которой должен выбираться ползком? В нашем городе двадцать различных транспортных систем: движущиеся тротуары, подземные и надземные трубы, катки-цилиндры с ножным приводом, в которых выбиваешься из сил. Недавно я, устав до смерти, еле добрался на конференцию, из-за того что снова перепутались целых семнадцать систем. В зале, где мы заседали, прозвучало немало разных выступлений, но проблема транспортного сообщения так и осталась нерешенной. Я, разумеется, не стану отрицать, что кое-кто и соглашался порой с предыдущим докладчиком, однако немедленно принимался развивать его предложение дальше. Играл с ним. Варьировал его. И мы в итоге остались с кучей вариаций. Ну а теперь никуда, конечно, не денешься — все вариации будут реализованы. Ведь все мы без исключения наделены, к сожалению, необоримой настойчивостью и пробивной силой. После собрания я шел домой со своим давним другом Лео. И по удивительному совпадению нам обоим вдруг захотелось одного и того же рыбного салата. Но павильон уже снова переквалифицировался: теперь здесь угощали грибами. Правда, во многих видах. Подавали даже лишенные яда красные мухоморы. А нашим рыбным салатом кормили, вероятно, где-нибудь в другом месте. И мы отыскали его, но это уже был не тот, не наш, в нем ощущались посторонние нюансы, он был красного, а не фиолетового цвета и ничуть не светился в темноте. С подпорченным настроением мы добрались до улицы, где живет Лео, он хотел показать мне свой новый дом в виде кусточка спаржи. Тут мы угодили в отвалы Fa и Cre и никак не могли выбраться из этих продуктов демонтировочной деятельности нового молодого поколения. «О, если бы нашелся хоть один- единственный человек, — воскликнул друг Лео, — который сумел бы надежно и без затей запрограммировать надежный и без затей, послушный старомодный компьютер — на оптимальную организацию работ по устранению этих завалов, детищ проявления Fa и Cre!» Я сказал, что нам пригодился бы и еще один, который в течение года или хотя бы полугода приглядел бы за тем, чтобы у нас действовала лишь одна система транспортного сообщения. «Мы, — добавил я грустно, — устроены таким образом, что хотя и способны беспрестанно выдумывать новое, и конструировать, и доводить до практического воплощения, но все никак не можем обуздать разных идиотических начинаний. Отходы изобретательской деятельности так и остаются валяться повсюду. И ни один кухонный компьютер больше не изъявляет готовности помыть посуду после нового, изобретенного нами блюда. Какое там! Совсем наоборот, он сам, по собственному усмотрению, совершенствует приготовленное нами, и нам остается лишь ужасаться, когда доходит до пробы, а его активность только увеличивает количество грязной посуды». — «Ах, — ответил Лео, — на это я и внимания теперь не обращаю. Но неужели действительно нельзя найти хоть сколько-то существ, каких-нибудь неполноценных, что ли, болезнь которых заключается в отсутствии у них Fa и Cre? Не верится мне, чтобы дородовая терапия во всех случаях протекала успешно!» — «А кто признается, — сказал я, — что с ним произошла осечка? Ведь он тогда превратится в объект приложения могучей и неудержимой фантазии медиков. У него-то, по причине ущербности, не хватит фантазии для самолечения. И уж тут он лучше затаится, скроется с глаз долой или изобразит тебе и фантазию, и креативность. И ничего не будет заметно, поскольку никому нет до других никакого дела. Но, примись такой больной за уборку завалов творческой деятельности, он будет немедленно разоблачен. На него тотчас набросятся врачи со своими бесчисленными методами, которые они станут безостановочно совершенствовать и модифицировать, тут как тут окажутся и компании, выпускающие компьютеры поколения «Fa и Cre» с фантазией и созидательными способностями. Нет, никто не отзовется. Тут и самые заманчивые предложения не помогут». — «Если б добиться, чтобы следующему поколению начали прививать слабость практического осуществления», — сказал Лео. «Но уж на сей раз не поголовно». Немного погодя Лео спросил: «Как ты думаешь, это был человек, от природы наделенный воображением, подлинно творческая личность — тот, кому пришла в голову идея прививать нам всем Fa и Cre?» — «Не знаю», — ответил я. «Скажи, только честно, — попросил меня Лео, — а сам бы ты захотел обладать Fa и Cre, если б тебе еще не внедрили их, без твоего ведома и согласия?» Я не знал, что ответить. «А может, это была выдумка какого-нибудь бюрократа?» — предположил Лео.
— А что такое бюрократ? — подал голос внучек господина Носталя. — Это такое животное, с толстой шкурой и бронированными чешуйчатыми лапами, полуводное-полусухопутное? Мне такие нравятся.
