«Примеров сколько угодно», – говорит критик. И приводит целых… два. Не получает никакого объяснения антропоморфность планеты Саулы в «Попытке к бегству», это раз. Непонятно, какой машиной времени сумел воспользоваться Саул Репнин, это два. Далее Амусин переходит к тому, что Уэллс, Азимов или Урсула Ле Гуин такого себе не позволяли, и подробно пересказывает сюжет «Эдема» Станислава Лема в качестве образцового примера задания «правильных» исходных посылок. И после этого периодически напоминает нам: «Лем полагал за честь четкость обрисовки исходных посылок и последовательность их развертывания, у Стругацких же бесшабашная эклектика, запутанность исходных позиций – правило хорошего тона»; «фантастический антураж Арканара – абсолютно бутафорский»; «их странные исходные допущения, как бы неряшливые и неконсистентные “идеобразы”»; «исходные фантастические предпосылки отличаются вопиющей невнятностью и противоречивостью»; «из сора некорректно поставленных вопросов и посылок»; «а бутафорией – не побоимся этого слова, – халтурностью их тогдашних фундаментов и “строительных лесов” – пренебрежем».
К сожалению, эта «стартовая конструкция» статьи, увы, не получила достаточно полного и четкого обоснования в ней. Эта конструкция, скорее, продекларирована, нежели обозначена и подтверждена доказательно. Более того, думаю, что сквозной тезис о «неопределенности» реалий книг братьев Стругацких неверен в принципе. В результате построение статьи М. Амусина напоминает стандартную ошибку исследователя, когда он пытается подогнать факты к заранее выбранному результату. А факты – вещь упрямая.
На самом деле фантастика неизбежно и закономерно изначально выступает с позиций «неопределенности» прежде всего потому, что в ней присутствует элемент искажения реальности (от минимального, по Уэллсу, когда в повествование вводится ОДНО фантастическое допущение, до максимального, например, у Толкина, когда переклички с действительностью весьма условны). Результатом создания нового мира обязательно будет некоторая его неопределенность, ведь описать несуществующее столь же полно, как реальный мир, в пределах одного или даже нескольких произведений просто невозможно. И мировая фантастика представляет широчайший диапазон преодоления этой неопределенности. С одной стороны, во многих произведениях авторы даже не пытаются как-то избавиться от неопределенности, позволяя себе конструировать совершенно условный мир. Почему от героя повести Гоголя сбежал нос, да еще и возомнил себя важной персоной? Как, собственно, действует Машина Времени Герберта Уэллса? Достаточно ли «определил» великий фантаст работу этого устройства следующим описанием: «Если нажать на этот рычажок, машина начнет скользить в будущее, а вот этот рычажок вызывает обратное движение»? Каким образом ухитрилась компания «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» в пористом платино-иридиевом шаре размером с человеческий мозг поддерживать «позитронные мозговые связи» (А. Азимов, «Я, робот»)? И если внимательнее присмотреться к «Эдему» Лема, можно ли утверждать, что и там «экземплификация самоуправляемой прокрустики» существенно снижает уровень неопределенности цивилизации двутелов?
О, эта бездонная неопределенность в фантастике! Многие пытались с ней бороться, исписывая многочисленные страницы подробнейшими описаниями необычайного, снабжая книги приложениями с разъяснением непонятных терминов, рисуя детальные карты выдуманных миров, используя чертежи, таблицы и прочую атрибутику научных трудов. У одних это получалось более-менее хорошо и уместно, другие наводили уныние и тоску, но добился ли кто-нибудь полного, всестороннего объяснения вымышленной действительности?
(В скобочках замечу, что реальный мир столь же расплывчат и не определен, зыбок и иллюзорен, только мы по простоте душевной думаем, что что-то в нем понимаем. Но стоит собраться вместе троим недюжинным умам, как каждый из них тут же выдвинет мировоззренческую конструкцию, которая совершенно не будет соответствовать подобным построениям других участников симпозиума в хрустальной распивочной.)
Не могу сказать, что Амусин не понимает этого. Вот ведь в другой статье (опубликованной, кстати, в журнале Бориса Стругацкого) он сам пишет: «Разумеется, всякое знание относительно, приблизительно и “предпосылочно”. Мы видим внешнюю реальность сквозь систему замутненных и искажающих призм, какими являются наши органы чувств, априорные формы нашего восприятия и историко-культурные обусловленности»[20].
И далее продолжает: «Самоочевидно, что литературные произведения, даже самые реалистические, есть словесные конструкции, продуцируемые сознанием авторов, они вымышленны и не имеют того же (онтологического) статуса объективности, как предметы и явления материального мира»[21].
Думаю, «самоочевидно» надуманными видятся и обвинения критика в халтурности и бутафорности построений братьев Стругацких. Лишь для занудства позволю себе напомнить, что при описании антропоморфных цивилизаций на других планетах Стругацкие вполне могли сослаться на принципы универсального гуманоидного эволюционного развития разума, сформулированные Иваном Ефремовым. При этом они не единожды подчеркивали, что все эти другие миры создавались ими лишь для того, чтобы иметь возможность анализировать социальные проблемы современного человеческого общества. С радостью отказались от всяческих псевдонаучных объяснений технических устройств, чтобы не отвлекать читателя от того, что действительно, по-настоящему волновало авторов. «Бутафорский» мир Арканара, как показал в своей дипломной работе литературовед Константин Рублев, на самом деле цельный и органичный, он продуман и мастерски отшлифован. Несмотря на обилие «анахронизмов», которые обнаруживаются при сравнении Арканара с земной историей, у читателя не возникает сомнений в том, что тамошний мир мог развиваться именно так, как описано в романе.
Стругацкие действительно запутывали читателя неопределенностью исходных посылок. Например, «За миллиард лет до конца света» поначалу выглядел обычным текстом, но для пущей убедительности авторы сознательно удалили части предложений, чтобы «рукопись, обнаруженная при странных обстоятельствах», выглядела так, словно утратила какие-то фрагменты. Для «Жука в муравейнике» была написана первая глава, в которой подробно описывалось, что произошло с Абалкиным на Саракше, но затем авторы отбросили ее и старательно следили за тем, чтобы в тексте не осталось ни одного явного намека на то, руководит «подкидышем» какая-то программа или нет. Но ведь это не признак халтурности, а сознательный литературный прием, который усиливает и развивает авторский замысел. Почти сорок лет прошло со дня выхода «Жука…» в свет, но все новые и новые поколения читателей продолжают ломать копья, пытаясь понять, прав или нет Сикорски.
