Владимир Яценко - Пленники зимы

Как-то им всё-таки удалось меня остановить, потому что сознание вдруг прояснилось. Тогда я перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, уставился в размалёванные небеса…

Назойливый голос Германа выводит меня из оцепенения, возвращает к плоту на реке, к жизни.

– А что значит рулёжка якорями?

– Придёт время – увидишь, – скриплю в ответ. Голос не слушается, дрожит. – Ещё нарулимся.

– Максим, – не успокаивается Герман. – А есть такие системы управления, с которыми бы ты не справился?

Я понимаю, что он всеми силами пытается отвлечь меня от тяжёлых раздумий, и спешу выказать свою благодарность за участие:

– Конечно! С ослами у меня, обычно, большие затруднения.

– С ослами? – теперь он размышляет: обидеться или сделать вид, что не понял. – Если ты такой умный, то как Виктор сумел отобрать у тебя оборудование?

Спиной чувствую, как настораживается Света.

Интересно, что она об этом знает?

– Зачем "отобрал"? – любит Герман "простые" вопросы. – Ничего он у меня не отбирал. Я сам ему отдал.

– Почему? – это уже голос Светы.

– Потому что обещал.

Они молчат. Ждут продолжения. Не дождутся: пока прямо не спросят – ничего не скажу.

– Максим, расскажи, пожалуйста, как получилось, что ты пообещал Виктору маслобойку, пекарню и мельницу? – спрашивает Светлана. – Выполнил своё обещание, а сам остался только с КАМАЗом?

Вот меня и спросили.

"Ну, что, Максим? – говорю себе. – Давай! Другого случая пожаловаться, может, и не представиться. Расскажи им, как Виктор сидел на мели и не знал, как кормить семью. Расскажи, как сам шёл на подъём, и до этой мелочёвки не было никакого дела. Как в припадке благородства дал слово. А когда через неделю выяснилось, что судьба привела на край пропасти, Виктор ни слово не простил, ни руки не подал".

– Почему ты молчишь? – спрашивает Света.

– Потому что теперь это уже не важно. Главное: дал слово и сдержал его. И остался один на необитаемом острове. Посреди зимы.

– И ты обиделся за своё благородство? – уточняет Герман. – Когда ты поймёшь, что глупости никто не прощает?

– Герман, а ты сам понимаешь, что говоришь? Ты и в самом деле полагаешь благородство – глупостью? И с каких это пор благородство нуждается в прощении?

– Ты своей жизнью доказал глупость благородства, – насмешливо отвечает Герман. – Это не Виктор, это жизнь тебя наказала за твои иллюзии. А Виктор… он следует законам нашего мира. Как и все. Это ты пытаешься эти законы изменить.

– Мир должен становиться лучше!

– Мир никому ничего не должен. Он – сам по себе. И выбор за тобой: или принимаешь его законы, тогда он – твой, или мудришь с его законами, а он сопротивляется, мстит, и вот уже ты – не от мира сего, отщепенец, изгой…

Герман замолкает. Наверное, ждёт от меня каких-то слов. Что ж, не буду обманывать его ожидания:

– Неужели ты сам не видишь противоречия?

Повисает продолжительная пауза.

– Нет, – недовольно бурчит Герман. – Не вижу.

– Где же здесь противоречие? – недоверчиво спрашивает Светлана. – Он всё правильно сказал!

– С каких это пор тот, кто диктует законы, принадлежит тому, кто эти законы принимает? – теперь я не могу сдержать улыбки: – Кто хозяин мира: тот, кто принимает его жестокость, или тот, кто настойчиво приучает его к человечности?

Но на Германа мои доводы не производят впечатления:

– Философия! – ворчит он. – Фиговый листочек слабости. Будь у тебя возможность, ты бы не пускался в рассуждения.

– Месть? Вендетта? – уточняю я.

– Само собой, – соглашается Герман. – Думаю, будь у тебя сила, ты бы от Виктора мокрого места не оставил.

Я будто слышу наш разговор со стороны, и странное двойственное ощущение становится всё навязчивее: мы спорим и горячимся при обсуждении вопросов, которые к нашему положению не имеют никакого отношения. Вместо того чтобы искать выход, мы вспоминаем своё прошлое, будто оно – главное, а не вопрос, как спастись, как выбраться отсюда.

А потом я подумал, что, может, так оно и есть: важнее быть человеком на пороге своего дома, чем нелюдем достигнуть самых далёких звёзд.

– Максим, – встрепенулся Герман. – До меня только сейчас дошло: если я правильно понял, то деньги появляются у тебя прямо в карманах. Тогда зачем тебе был нужен весь этот утиль: маслобойка, КАМАЗ, молоко? Зачем было работать? Ты и сейчас мог бы быть самым богатым человеком в мире.

Я улыбаюсь нечаянному созвучию наших мыслей.

– Самым богатым? Возможно. Но человеком рукосуйством из кармана в карман не станешь.

– Не понимаю, – после минутной паузы признаётся Герман.

Его искренность меня радует. У парня сбылось: стал-таки "тем самым", а вот гонора и чванливости не прибавилось.

– Не придумано для человека однозначного определения, Герман. Только признаки. В том числе: хлеб зарабатывать в поте лица своего. Соблазн страшен, а наказание – ещё страшнее. Душа погибнет за то, что она приобрела. Мне ещё повезло: я быстро понял, что достаю из карманов не деньги, а кирпичи для ограды от жизни. И всё равно, хоть и быстро остановился, да ограду высоко вознесло. Я ответил на твой вопрос?

– Не уверен, – растерянно отвечает Герман. – Наверное, это как раз тот случай, когда чтобы понять, нужно пережить.

– Максим, а что было самым страшным в твоей жизни? – спрашивает Света.

– Понимание, что никто не поможет. Никто не придёт, что6ы убить моё одиночество.

Я замечаю удивительную нежность, с которой она произнесла моё имя. Её стройные глянцевые ноги лежат рядом, но мне почему-то совсем не хочется их погладить…

Шёл одиннадцатый час сплава, когда на правом берегу показались две серые точки.

Я бы с радостью принял их за наши палатки: одна – штаб, другая – склад, она же спальня; но чуть дальше, ниже по течению, была третья точка – белая, у самой кромки воды. Только поэтому я чуть замешкался, пытаясь разобрать, что же там такое.

Потом я подумал, что в любом случае необходимо остановиться или, хотя бы, замедлить движение. Тогда можно будет взвешенно, не спеша, принять решение, к какому берегу двигаться: навстречу неизвестности, или подальше от неё.

Герман со Светланой раздвинулись по краям плота, освобождая место для манёвра, и вцепились руками в леера – верёвки, стягивающие плот. Мы подошли ближе, и стало понятно, что серые точки – это и в самом деле палатки, а рядом с ними – наш четвёртый, последний батискаф с сейнера.

Тогда, уже не раздумывая, я ухватил первый камень и изо всех сил, как можно дальше, бросил его в сторону правого берега. Наверное, это был неплохой бросок.

Света захлопала в ладоши, Герман покачал головой. Камень, как ему и положено, ушёл на дно, потянув за собой трос с привязанным к нему нашим плотом.