Ибо сам он этого делать не может; сам он умер и уже никогда не будет способен расти. Он может лишь постепенно разлагаться, пока не отомрет и то, что от него осталось. А тогда мы укатим это на тележке.
Того, кто мертв, подумал Майк, мало что ждет в будущем. У таких обычно есть только прошлое. А у Арктура-Фреда-Брюса нет даже прошлого; есть только «сейчас».
Рядом с Майком, пока он вел служебный автомобиль, покачивалась ссутулившаяся фигура. Анимированная автомобилем.
Неужели, подумал он, «Новый Путь» с ним такое проделал? Послал вещество, чтобы так его искалечить — и в конечном итоге заполучить назад?
Построить, подумал Майк, собственную цивилизацию внутри хаоса. Если это можно назвать «цивилизацией».
Он не знал. Майк недостаточно давно был в «Новом Пути»; цели организации, как однажды проинформировал его исполнительный директор, станут ему известны только после того, как он еще два года пробудет сотрудником.
Их цели, как сказал тогда исполнительный директор, не имеют отношения к реабилитации от наркотиков.
Никто, кроме Дональда, исполнительного директора, не знал, откуда идет финансирование «Нового Пути». Деньги всегда находились. Что ж, подумал Майк, в производство Вещества С вложена куча денег. В различные фермы в отдаленной сельской местности, в мелкие мастерские, в несколько участков, помеченных как «школы». Деньги вкладывались в производство и распространение — ив конечном счете возвращались при продаже. Их оказывалось по меньшей мере достаточно, чтобы поддерживать платежеспособность и развитие «Нового Пути» — и больше того. Их было достаточно для достижения самых разнообразных конечных целей.
Зависевших от истинных намерений «Нового Пути».
Майк Веставэй, как и Отдел по борьбе с наркотиками Соединенных Штатов, знал нечто такое, чего не знала не только общественность, но даже обычная полиция.
Вещество С, подобно героину, было органическим. Не лабораторным продуктом.
Так что у Майка Веставэя имелись серьезные основания для частых раздумий о том, как все эти прибыли могли поддерживать платежеспособность — и, главное, развитие «Нового Пути».
Живое, подумал он, никогда не должно использоваться для служения целям мертвого. А вот мертвое — тут он взглянул на Брюса, пустую скорлупу на соседнем сиденье, — должно по возможности служить целям живого.
Таков, рассудил Майк, закон жизни.
И мертвые, будь они способны чувствовать, чувствовали бы себя лучше, занимаясь этим.
Мертвые, подумал Майк, те из них, кто еще способен видеть, пусть даже неспособен ничего понимать, — они наша кинокамера.
Под раковиной на кухне, среди коробок с мылом, щеток и ведер, Брюс нашел небольшой кусочек кости. Кусочек выглядел как человеческая кость, и он задумался, не Джерри ли это Фабин.
Это навело Брюса на воспоминание об одном очень давнем событии в его жизни. Когда-то он жил вместе с двумя другими парнями, и порой они шутили, не завести ли им крысу по имени Фред которая жила бы под раковиной. А однажды, когда они не на шутку удолбались, то стали рассказывать народу, что им пришлось съесть старину Фреда.
Быть может, это был кусочек одной из костей Фреда — крысы, что жила у них под раковиной, которую они себе для компании выдумали.
Слушал разговор в комнате отдыха.
— На самом деле тот парень выгорел куда круче, чем казалось. Так, по-моему. Как-то раз он курсировал от побережья в сторону Оджая и подкатил к Вентуре. Там узнал по виду дом без номера, остановился и спросил народ может ли он повидать Лео. Народ ему и говорит: «А Лео помер. Жаль, что вы не знали». А тот парень: «Ладно, тогда я в четверг снова заеду». И покатил обратно к побережью. Надо полагать, в четверг он снова туда заехал, разыскивая Лео. Каково, а?
Потягивая кофе, он прислушивался к разговору.
— …устроено так, что в телефонном справочнике есть всего один-единственный номер. И ты звонишь по этому номеру кому тебе нужно. В справочнике страница за страницей повторяется этот номер… Это я о полностью выгоревшем обществе толкую. И этот же самый номер есть в твоей телефонной книжке. Он же, для самых разных людей, нацарапан на всевозможных листках и карточках. А если ты забыл этот номер, ты уже вообще не сможешь никому позвонить.
— Можно набрать справочное.
— А оно по тому же номеру.
Брюс по-прежнему прислушивался — место, которое они описывали, было ему интересно. Порой, когда ты звонил, номер телефона был занят, или тебе говорили: «Извините, вы ошиблись номером». Тогда ты снова звонил по тому же самому номеру и попадал на того человека, который тебе был нужен.
Когда ты отправлялся к врачу, врач был только один-единственный, и он специализировался по всем болезням. У этого врача было одно-единственное лекарство. Поставив тебе диагноз, он прописывал это самое лекарство. Ты приносил рецепт в аптеку, чтобы его отоварить, но фармацевт никогда не читал, что там написал врач, и давал тебе единственную пилюлю, которая имелась в аптеке. Пилюлей этой был аспирин, и он излечивал решительно все на свете.
Если ты нарушал закон, ты мог нарушить только один закон, который все то и дело нарушали. Мент прилежно все записывал — какой закон, какое нарушение — всякий раз одно и то же. За любое нарушение закона всегда полагалось одно и то же наказание, и всякий раз проходило бурное обсуждение, не отменить ли в данном случае смертную казнь. Однако этого никак нельзя было сделать, ибо тогда даже за переход улицы на красный свет не полагалось бы никакого наказания. Таким образом, все шло по правилам, и в конечном итоге сообщество полностью выжигалось и отмирало. Вернее, не выжигалось — все и так уже были выжжены. Люди просто пропадали один за другим, по мере нарушения закона, и типа умирали.
Наверное, подумал Брюс, когда до людей доходили слухи, что умер последний из них, они говорили: «Интересно, какими были те люди. Надо бы посмотреть. Ладно, тогда мы в четверг снова заедем». Хотя он и не был в этом уверен, он рассмеялся, а потом сказал это вслух, и тогда рассмеялись все остальные в комнате отдыха.
— Очень хорошо, Брюс, — сказали они.
Потом это сделалось чем-то вроде местного прикола. Когда кто-то в Самарканд-хаусе чего-то не понимал или не мог найти того, за чем его послали, скажем, рулон туалетной бумаги, он говорил: «Ладно, тогда я в четверг снова заеду». В целом это было поставлено в заслугу Брюсу. Его поговорка. Как у комиков на телевидении, которые каждую неделю снова и снова повторяют один и тот же прикол. Это выражение привилось в Самарканд-хаусе и значило нечто важное для всех его обитателей.
