Оглушаемый привычным неистовым пением лягушек и козодоев, он почувствовал вдруг сильнейшую усталость. Вернувшись в дом, он разделся и лег в постель, но сон упорно не шел к нему. Сквозь распахнутое окно в комнату не проникало ни малейшего дуновения ночного воздуха, который не успел еще остыть после знойного дня. Но не только духота не давала покоя Эбнеру его слух терзали неведомые доселе звуки; и если вопли жителей лесов и болот, которые он воспринимал как нечто само собой разумеющееся, буквально врывались в его мозг, то таинственные звуки старого дома вползали в его сознание крадучись, тихой сапой. Поначалу ему почудились только степенные скрипы и потрескивания массивного деревянного дома, которые в чем-то даже гармонировали с наступившей темнотой. Потом он стал различать отрывистые шаркающие звуки, напоминавшие возню крыс под полом. Наверняка это и были крысы, решил Эбнер на старой мельнице их было предостаточно, и в этих приглушенных и доносившихся как будто откуда-то издали звуках не было ничего сверхъестественного. А затем ему померещился звон разбитого стекла этот нехарактерный для необитаемого дома звук сопровождался привычным уже скрипом старого дерева. Эбнеру показалось, что стеклянный звон исходил из комнаты над мельничным колесом; впрочем, в этом у него не было твердой уверенности. Усмехнувшись про себя, он с удовлетворением констатировал, что с его появлением здесь разрушение дедовского дома заметно ускорилось и он, Эбнер Уэтли, явился фактически катализатором этого процесса. В какой-то степени это было даже забавно получалось, что он в точности исполняет волю усопшего Лютера Уэтли, не предпринимая для того решительно никаких действий. И с этой мыслью он обрел наконец-то долгожданный сон.
Проснулся он рано утром от бешеного звона телефонного аппарата, который был специально установлен в спальне на время его пребывания в Данвиче. Машинально поднеся трубку к уху, он услышал резкий женский голос и понял, что звонили не ему, а другому абоненту, подключенному к той же линии. Однако усиленный мембраной голос звучал с такой пронзительной категоричностью, что его рука просто отказывалась положить трубку обратно на рычаг.
- ...А я вам говорю, миссис Кори, я опять слышала ночью эти ворчания из-под земли, а потом где-то около полуночи такой раздался визг никогда бы не подумала, что корова может так верещать ну что твой кролик, только что побасовитей. Это ведь была корова Люти Сойера нынче утром ее нашли всю обглоданную...
- Послушайте, миссис Бишоп, а вы не думаете, что это... м-м-м... ну, в общем, что вся эта жуть начинается по новой?
- Не знаю, не знаю. Надеюсь, что нет... не дай-то Бог. Но уж больно это смахивает на прежнюю дьявольщину.
- И что же, только одна корова и пропала?
- Ну да, только она одна. Про других-то я ничего не слыхала. Но, миссис Кори, ведь в прошлый раз все это начиналось точно так же.
Эбнер хмыкнул и положил трубку на рычаг. Идиотские суеверия обитателей Данвича вызвали у него саркастическую усмешку; впрочем, он ясно сознавал, что невольно услышанный им разговор был еще далеко не самой яркой иллюстрацией дремучего невежества жителей этого захолустья.
Однако раздумывать на эту тему ему было недосуг нужно было отправляться в поселок за провизией. Встав с постели, он быстро умылся, оделся и вышел из дому. Проходя по залитым ярким утренним солнцем улочкам и тропинкам, он ощутил знакомое чувство облегчения, которое неизменно возникало у него, когда он хотя бы ненадолго отлучался из стен своего угрюмого дома.
В лавке он застал одного лишь Тобиаса Уэтли, необычно мрачного и молчаливого. Но не только это не понравилось Эбнеру в настроении лавочника гораздо больше его встревожило то очевидное обстоятельство, что Тобиас был изрядно чем-то напуган. Эбнер попытался завязать с ним непринужденную беседу, однако Тобиас тупо молчал и лишь изредка ограничивался, нечленораздельным бормотанием. Но едва только Эбнер принялся излагать своему собеседнику содержание недавно подслушанного телефонного разговора, как Тобиас обрел дар речи.
- Я знаю об этом, отрывисто произнес он и впервые за все время беседы поднял глаза на Эбнера, заставив того буквально остолбенеть ибо на лице его деревенского родственника застыла маска неописуемого ужаса.
Несколько секунд они стояли, не сводя друг с друга глаз; затем лавочник неловко отвернулся и принялся пересчитывать полученные от Эбнера деньги. В лавке воцарилось напряженное молчание, котороепервым нарушил Тобиас.
- Ты что, видел Зебулона? спросил он, понизив голос.
- Да, он приезжал ко мне, отозвался Эбнер.
- Он что-то сказал тебе?
- Да, мы поговорили.
Казалось, это не очень удивило Тобиаса он как будто ожидал, что у Эбнера и старика Зебулона должны были найтись темы для беседы с глазу на глаз; и тем не менее, наблюдая за Тобиасом, Эбнер почувствовал, что тот никак не может взять в толк, почему же все-таки случилось то, что случилось то ли старый Уэтли не просветил Эбнера до конца, то ли сам Эбнер пренебрег советами Зебулона? Так или иначе, Эбнер чувствовал, что туман, окутавший тайну их рода, сгустился для него еще сильнее; а уж такие вещи, как исполненный суеверных страхов утренний телефонный разговор, загадочные намеки дядюшки Зебулона и в высшей степени странное поведение Тобиаса, и вовсе обескуражили его. К тому же оба они и Тобиас, и Зебулон хотя в целом и производили впечатление довольно искренних собеседников, в разговорах все же избегали называть вещи своими именами, будто рассчитывая на то, что Эбнер известно если не все, то, во всяком случае, достаточно много.
Эбнер вышел из лавки и быстро зашагал домой, исполненный решимости как можно скорее разделаться с обязанностями, возложенными на него покойным дедом, и убраться восвояси из этого убогого поселения с его забитыми, суеверными обитателями, многие из которых являлись, как это ни прискорбно, его родственниками.
Вернувшись домой, он наскоро перекусил и. тут же взялся разбирать дедовские вещи. Но только к полудню удалось ему найти то, что он искал старую потрепанную амбарную книгу, исписанную неровным крючковатым почерком Лютера Уэтли.
IV
Устроившись за кухонным столом, Эбнер принялся лихорадочно перелистывать страницы найденного им гроссбуха. В нем недоставало нескольких начальных листов, но вырваны они были неаккуратно, и по фрагментам текста, сохранившегося на прихваченных нитью обрывках бумаги, он заключил, что на первых порах эта книга служила для ведения домашней бухгалтерии, а уж после дед Лютер, найдя ей иное применение, просто-напросто выдрал ненужные ему записи.
Придя к такому выводу, Эбнер углубился в чтение дедовских заметок. С самого начала ему пришлось изрядно поломать голову над малопонятными односложными фразами, из которых состояло большинство текстов. Даты в записях совершенно отсутствовали вместо них дед ставил только дни недели:
