В поселковом Совете Гобовда узнал о Корнее Слюняеве. Старик уже месяц пропадал на одной из дальних заимок, выполнял охотничий план промартели. Последние две недели не подавал о себе вестей.
Дали лейтенанту проводника и вьючных оленей.
Отправились на заимку с рассветом. В первый день прошли километров двадцать… Остановились перед закатом солнца. Проводник развьючил оленей, нарубил длинных жердей, составил из них каркас и обернул его брезентом, лишь у самой вершины оставил отверстие. Вскоре из него повалил дым костра.
Поев печенной на костре кабаргатины, запив ее крепким чаем, разморенный, уставший Гобовда растянулся на подстилке из хвойных лап и сразу уснул.
Разбудил его цокот белки. Лейтенант выполз из юрты и увидел пушистого зверька на ветке ближайшего кедра. Вершина высокого лесного красавца сияла в лучах солнца, лучи пронизывали густую хвою, рассыпались золотой пылью, создавая желтый трепетный нимб. Гобовда ударил жердью по стволу, и любопытная белка спряталась в густой кроне.
До заимки шли еще день. Последние таежные версты лейтенант еле волочил ноги. Увидев, что спутник выбился из сил, проводник, пожилой тоф, снял поклажу с оленя, перегрузил на другого, а Гобовде предложил сесть верхом. Так добрались до большой поляны, захламленной сушняком, посреди которой за кривым частоколом присела, чуть ли не свалилась набок старая, почерневшая изба.
До двери Гобовда шел враскорячку, мысленно проклиная и Слюняева, и свое начальство, а особенно мосластую спину оленя, о которую до крови растер ноги.
Проводник увидел, что нет собаки, и на ломаном русско-бурятском языке сказал:
— Лай собаки тревожит ухо хозяина!
Войдя в избу, они увидели старика. Он лежал у подслеповатого окошка на дурно пахнувшей медвежьей шкуре, накрытый до подбородка теплым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. Его совершенно лысая желтая голова покоилась на охотничьей сумке. Брови, усы и всклокоченная борода сбились в шерстяной комок, из которого высовывался белый заострившийся нос да черными льдинками блестели широко открытые глаза. Старик смотрел на пришельцев настороженно и особенно внимательно — на лейтенанта, одетого в военную форму с погонами на плечах. Наверное, старик не видел погон со времен гражданской войны.
Гобовда поздоровался. Проводник быстро говорил что-то на своем языке, и Слюняев отвечал ему. Так продолжалось с минуту. Проводник сокрушенно покачал головой и повернулся к лейтенанту:
— Плох. Ох, плох бин! Помирать старый бин! Собака медведь задавил. Пропал собака!
— Чекист? — хрипло спросил Слюняев, не отрывая от Гобовды взгляда черных остановившихся зрачков, и, не дождавшись ответа, приподнялся на локтях.
Проводник поднес к его лицу фляжку, распутал густую рыжую кудель у рта и дал напиться. Слюняев жадно глотал крупными глотками. Выпростал из-под одеяла костлявую руку и знаком попросил закурить. Лейтенант поджег папиросу, раскурил, дал ее старику.
— Нашли все-таки меня, варнака! — Слюняев уронил голову на сумку и смежил веки.
— Мне с вами поговорить надо, — сказал Гобовда.
— Иди с тофом, помоги развьючить оленей, поешь, — ответил Слюняев, — разговор у нас будет долгий.
С разгрузкой поклажи и приготовлением пищи на костре управились довольно быстро. Пока напоили старика мясным отваром и поели сами, на тайгу пала ночь. Дымом от зажженной смолистой ветки проводник попытался выгнать из избы комаров и мошку, запалил лучину, торчавшую в жестяной кружке, но старик что-то сказал ему, и он достал с приполка три свечи, зажег все сразу.
— А теперь, чекист, бери бумагу и пиши! — сказал Слюняев. — Не перечь, пиши сразу, повторять не буду. Не только язва, но и сухота от всей моей варначьей житухи загоняет меня в домовину. Бесов над головой вижу, — значит, скоро конец! Поговорю с тобой — очищусь малость. Пиши, паря!
Слюняев рассказывал не торопясь, с частыми остановками, будто заглядывал внутрь себя, вспоминал.
…Вместе с партизанами небольшого отряда бил беляков и японцев бесшабашный, злой и крутой на руку парень Корней Слюняев. Отряд был семейным — возили за собой партизаны жен и детей. И у Корнея был хвост: сын Федюнька и красавица Марьяша. Командиру отряда Марьяша приходилась дочерью.
Дружил Корней с отрядным разведчиком Фаном, корейцем, маленьким, юрким, вездесущим человеком, который всегда выполнял задания командира, проникал туда, куда, казалось, не мог прорваться и черт. Возвращаясь из ходок, Фан частенько приносил самогон и рисовую водку, делился с Корнеем.
При одной из выпивок насыпал Фан в душу Корнея перцу: заронил сомнение в верности Марьяши. Замечал парень и раньше, как молодые мужики посматривают на жену. Одному скулу свернул в пихтаче, куда тот пробрался за Марьяшей, собиравшей ягоды. Сама жена повода к ревности не давала, хотя чувствовал, не всегда была откровенна. Фан же разбередил самое больное место Корнея — тыкнул ему в очи Федюнькой, белоголовым Федюнькой, совсем не похожим на родителей. И сказал Фан, что знает эту тайну. Потрепал его тогда изрядно Корней, выкинул из землянки, но тот не обиделся, пообещал доказать, и это еще больше ранило самолюбивого, неистового в гневе парня.
Стал он следить за Марьяшей, подмечать и однажды, вернувшись раньше времени с задания, не застал жену в лагере. Потребовал отчета у командира, отца Марьяши. Тот успокоил: дескать, ушли они с Федюнькой по его поручению к леснику на пасеку за медом для партизан.
А часом позже пришел к Корнею Фап, принес мутно-зеленой ханши. Полными берестяными туесками пил жадный до спиртного Корней, заливая потревоженную душу. «Я пришел доказать свою правоту, — сказал кореец. — Пойдем в тайгу!» И повел он тропами, известными только ему. Вел и рассказывал про бесстыдство Марьяши. Будто до Корнея она путалась с белым офицером, Корней женитьбой прикрыл ее стыд. Но она до сих пор страшно любит своего беляка и бегает к нему миловаться.
Пришли они к Синему ручью, подползли к старой брошенной заимке, и Корней увидел свой позор: на траве полулежали офицер в полном мундире и Марьяша, а между ними Федюнька играл какой-то палочкой. Не помнит Корней, как вскинул берданку и произвел два выстрела. До сих пор ему кажется, что стрелял он только в офицера. Но тогда оба полегли, и офицер и Марьяша. Федюнька убежал в тайгу.
Не помнил Корней и того, как они вернулись в отряд и опять глушили вонючую ханшу. Разбудили его через сутки, пригласили на сходку. Стояли в кругу партизан некрашеные гробы, а между ними сгорбился командир отряда, Марьяшин отец. Оп говорил, что погибли два славных человека, связная Мария Слюняева и разведчик, студент из далекого Питера, проникший в логово врага под личиной офицера. Дали залп. Потом подошел к Корнею командир отряда, обнял его: «Сиротами мы остались, сынок, потеряли Марьяшу с Федюнькой!» Вырвался, убежал Корней в тайгу. Землю ел, сучья грыз с отчаяния. Через несколько дней вернулся в отряд сухой, как скелет, но признаться в убийстве не мог…
