Кэйв обещал объяснить, почему он так дорожит этой вещью, пока же намекнул, что в хрустале ему открываются видения. В тот же вечер он опять зашел к мистеру Уэйсу.
Кэйв рассказал очень запутанную историю. Хрустальное яйцо было куплено вместе с другими вещами на аукционе у одного торговца редкостями. Цену этой вещи Кэйв не знал и назначил наудачу десять шиллингов. Яйцо пролежало у него на витрине несколько месяцев, и Кэйв уже подумывал, не снизить ли цену, как вдруг сделал странное открытие.
В то время Кэйв чувствовал себя очень неважно. Надо иметь в виду, что во время описываемых событий здоровье его было совершенно расстроено, и вдобавок он страдал из-за пренебрежительного и даже намеренно плохого отношения к нему жены и детей. Его жена, сумасбродная, бессердечная женщина, питала тайную и все возрастающую страсть к спиртным напиткам. Падчерица была зла и заносчива, а пасынок не выносил своего приемного отца и не упускал случая показать это. Хлопоты по лавке тяготили Кэйва, и мистер Уэйс думает, что старику тоже случалось иной раз грешить по части спиртного. Молодые годы Кэйв прожил хорошо, получил приличное образование. Теперь же в довершение ко всем своим бедам он целыми неделями страдал меланхолией и бессонницей. По ночам, когда ему становилось невмоготу от тоски, он тихонько, стараясь никого не разбудить, вставал с постели и бродил по дому. В одну из таких ночей — это было в конце августа — Кэйв заглянул в лавку.
Грязное маленькое помещение было погружено во тьму, и только в одном месте теплился какой-то странный свет. Подойдя ближе, Кэйв увидел, что свет исходит от хрустального яйца, которое лежало на углу прилавка, у самой витрины. Тонкий луч света, пробивавшийся сквозь щель в ставне, ударял в яйцо и, казалось, наполнял его сиянием.
Кэйв сразу же заметил, что это противоречит законам оптики, известным ему еще со школьной скамьи. Лучи должны были преломиться в хрустале и образовать фокус, но такое рассеяние света резко нарушало физические законы. Кэйв подошел к яйцу еще ближе и внимательно пригляделся к нему, вдруг загоревшись той научной любознательностью, которая определила его призвание в молодости. Он очень удивился, увидев, что свет растекается по всему яйцу, как будто это был полый шар, наполненный каким-то сверкающим газом. Обходя яйцо со всех сторон, Кэйв заслонил его от луча света, но от этого хрусталь не потускнел. Пораженный, Кэйв взял хрустальное яйцо и перенес его подальше от окна — в самую темную часть лавки. Яйцо продолжало светиться еще минут пять, потом стало медленно тускнеть и погасло. Кэйв передвинул его в полосу света — и сияние тотчас же возобновилось.
Мистер Уэйс мог проверить поразительный рассказ Кэйва. Он сам много раз держал яйцо перед световым лучом, диаметр которого не должен был превышать миллиметра. В темноте же, под куском черного бархата, хрусталь хоть и слабо, но несомненно фосфоресцировал. Однако в этом фосфоресцировании было что-то своеобразное, и видели его не все. Так, например, мистер Харбинджер — имя, известное каждому читателю, интересующемуся работой Пастеровского института, — оказался совершенно неспособным уловить какой бы то ни было свет. У мистера Уэйса эта способность была гораздо ниже, чем у Кэйва. И даже у самого Кэйва она сильно менялась, обостряясь в периоды наибольшего утомления или упадка сил.
Этот свет в хрустале зачаровал Кэйва с самого начала. И то, что он ни с кем не поделился своим открытием, больше говорит о его глубоком одиночестве, чем целый том патетических описаний. Кэйв жил в атмосфере злобы и вечных придирок, и признание, что какой-нибудь предмет доставляет ему удовольствие, было связано для него с риском лишиться этого предмета. Он заметил, что с приближением утра поверхность хрусталя теряет свой блеск, и некоторое время ему удавалось наблюдать это странное явление только по ночам в темном углу лавки.
Тогда он решил воспользоваться куском старого бархата, который до сих пор служил фоном для коллекции минералов. Сложив бархат вдвое и накрыв им голову и руки, Кэйв получил возможность улавливать игру света в хрустальном яйце даже днем. Он боялся, как бы жена не застала его за этим занятием, и отдавался созерцанию хрусталя только в послеобеденное время, когда она отдыхала, да и тут из осторожности прятался за прилавком в самом темном углу. Однажды, поворачивая яйцо в руках, Кэйв сделал еще одно открытие. В глубине яйца что-то вспыхнуло, как молния, и исчезло, но Кэйву показалось, словно на одно мгновение перед ним открылись просторы какой-то неведомой страны. Повернув яйцо еще раз, Кэйв закрыл его от света и вызвал опять то же видение.
Было бы слишком долго и скучно рассказывать обо всех стадиях этого открытия Кэйва. Достаточно сообщить результат: рассматриваемый под углом примерно в сто тридцать семь градусов к световому лучу, хрусталь давал ясную картину обширной и совершенно необычайной местности. Видение это вовсе не походило на сон, в нем была реальность, и чем сильнее был свет, тем оно казалось живее и ярче. Картина находилась в непрестанном движении, то есть некоторые предметы в ней двигались, но медленно и последовательно, как бывает в действительности, и в полном соответствии с направлением светового луча и переменой угла зрения. Так бывает, когда смотришь на что-нибудь сквозь овальное стекло: стоит его повернуть — и все предстает в ином виде. По словам мистера Уэйса, Кэйв рассказывал очень обстоятельно и никакого возбуждения, которое обыкновенно наблюдается у галлюцинирующих, в нем не было заметно. Нужно сказать, однако, что все попытки самого Уэйса разглядеть эту картину в бледном опаловом блеске хрусталя не имели успеха, несмотря на все его старания. Разница в силе впечатлений, получаемых этими двумя людьми, оказалась очень велика, и то, что представлялось Кэйву целой картиной, было лишь туманным пятном для мистера Уэйса.
Этот пейзаж неизменно являл собой широкую равнину, и Кэйв смотрел на нее откуда-то сверху, словно с башни или мачты. На востоке и на западе равнина замыкалась далеко простирающимися красноватыми скалами, напоминавшими Кэйву скалы, виденные им на какой-то картине; что это была за картина, мистер Уэйс вспомнить не мог. Скалы уходили к северу и к югу (Кэйв определял направление по звездам, которые были видны ночью) и, не сомкнувшись, терялись в безграничных туманных далях. В первый раз Кэйв находился ближе к восточной цепи скал, над которой всходило солнце. Он увидел множество парящих призраков и принял их за птиц. Против солнца эти птицы казались совсем темными, а попадая в тень, ложившуюся от скал, они светлели. Внизу под собой Кэйв видел длинный ряд зданий. Он смотрел на них сверху. По мере приближения к темному краю картины, где лучи света преломлялись, эти здания становились неясными. Вдоль сверкающего широкого канала тянулись ряды деревьев, необычных по форме и окраске, — то темнозеленой, как мох, то прозрачно серой. Что-то большое и яркое проносилось над скалами и долиной. В первый раз эти видения открывались Кэйву только на секунды, не больше. Руки у него дрожали, голова тряслась, и картина то появлялась, то снова исчезала в тумане. Ему было очень трудно найти тот нужный угол зрения, при котором видение возникало вновь.
