Поверхность зеленого сусла при этом не шелохнулась.
Вот, папка, когда мне опять стало страшно. Ведь если налетит с полсотни таких мух — во мне и крови не останется. Я принялся обдумывать, как же выбраться из этого болота.
Но, видно, кто-то обо мне всерьез заботился. Воздух задрожал, задвигался, в жиже — с оглушительными хлопками стали появляться большие воронки. Словно по мне кто-то принялся палить гигантскими воздушными пузырями. Причем весьма прицельно. Воронки все ближе, ближе. Вдруг — хлоп! — и опять в глазах черно. Опять свист. Кратковременное удушье. Потеря орие…
…ном пространстве в абсолютной черноте, перед его глазами во всех подробностях вставало это ненавистное лицо. Возник бы он сейчас перед Филиным въяве — не ушел бы живым. Иван Данилович со сладострастием представлял в мечтах, как стискивает руки на шее Сыча, или крепко возит его мордой по кирпичной стене, или медленно погружает в ванну с кислотой. Не было такой казни, которую Филин не вспомнил бы и не применил к воображаемому подонку.
Что было совсем плохо — Иван Данилович не мог вести счет времени. Он даже приблизительно не ориентировался, как долго он висит в темноте минуты или часы. Это было пространство без времени.
И тут начало подкрадываться удушье.
Сначала пришло ощущение дискомфорта. Усилилось чувство тревоги, чуть быстрее заколотилось сердце. Появилась легкая одышка. Затем по телу прошла волна испарины. Дышать стало ощутимо труднее. Сердце дернулось и выдало экстрасистолу. Пот сразу стал холодным. Он теперь лил не переставая холодный липкий пот страха перед смертью.
Воздуха не хватало. Сердце уже не билось, а трещало в груди. Судорожно разинув рот, Филин извивался в конвульсиях — и ничто на свете не могло ему помочь. Сердечных средств с собой не было, ветерка не ожидалось, а кондишен в этом пространстве, очевидно, не предусматривался.
«Все, умираю…» — подумал Иван Данилович. Затем еще раз: «Все, умираю…» И еще: «Умираю…» А потеем и эта мысль расползлась на рваные клочья. Сознание залил черный, обжигающий льдом ужас, паучий смертный страх, не имеющий ни эмоциональной окраски, ни словесного выражения и сравнимый лишь с кошмаром нечаянного убийства.
Сознание…
…сле второго переноса, папка, я уже твердо знал, что это никакие не шутки. Кто-то властно и целенаправленно бросал меня из одной среды в другую — словно играл с котенком, привязав к леске фантик, словно дергал за нитки марионетки. Я не знаю, чем я заслужил все это или в чем провинился. Может быть, невидимый кукловод испытывал меня столь странным образом. Может быть, кто-то пытался сломить меня. Может — запугивал. Я, наверное, этого никогда не установлю. Но, по крайней мере, я выстоял. Не сломался и не струсил. Ты, папка, хорошо воспитал меня.
Вторым броском меня переправили в ледяную пустыню.
Над головой висело низкое закопченное небо, к которому прилипли сахарные крупинки звезд, а вокруг расстилался… как бы это выразиться… не бурелом, а ледолом. Торосы, глыбы льда, изломы, сугробы, трещины… Было очень холодно. Не настолько холодно, чтобы нельзя было терпеть, но я физически ощущал, как из тела уходит тепло.
Какие-нибудь полчаса — и я превращусь в сосульку, стану еще одной драгоценностью в этом ломбарде ледяных сокровищ.
Выход, папка, был только один. Я схватил полупрозрачную темную глыбу размером с виолончель, поднял над головой и с натугой швырнул на острые изломы. Глыба рассыпалась на тысячи сверкающих осколков. Я поднял еще глыбу и тоже бросил. Через десять минут я уже был мокрый от пота, моя одежда исходила паром — хотя какая это одежда: ночная пижама! — но я не останавливался: все бил и бил лед, отчетливо понимая, что даже короткая передышка равносильна смерти. Да, я знал: если спасение не придет в ближайшие полчаса, я погибну — от перенапряжения ли, от холода или от крупозной пневмонии. Но неужели я должен был ждать смерти сложа руки?
У меня немели пальцы, ноги дрожали от частых приседаний, но я продолжал ломать лед. Вдруг краем глаза я заметил движение. Что-то мелькнуло среди бутылочно-зеленых глыб. Я присмотрелся. У подножия невысокого тороса извивался огромный кольчатый червь. Маслянисто-блестящее тело его — казалось, собранное из тысячи колец — достигало метров пяти в длину, а толщиной эта тварь была — с футбольный мяч. Голова чудовища как таковая отсутствовала, но безглазый передний конец тела открывался огромной зубастой пастью, в которую вполне могла войти моя нога целиком. Или голова.
Отвратительно извиваясь, червь довольно быстро полз по направлению ко мне. Я не стал дожидаться, пока он доползет, и пустился в бегство.
И сразу же увидел еще одного червя — метрах в двадцати впереди. Этот гад был куда больше в размерах. А чуть дальше — третий. И четвертый…
Меня затрясло. Все видимое пространство вокруг кишело чудовищными червями, которые, похоже, сползались ко мне. Словно я был долгожданной приманкой или самым аппетитным лакомством на свете.
Я продолжал бег, но теперь это было движение по какой-то немыслимой кривой. В голове словно включился компьютер: я оценивают расстояние до ближайшего гада, огибал его, держась как можно дальше, потом засекал следующего червя, снова менял направление, ловил взглядом двух-трех чудовищ, избирал оптимальный путь — и так я несся без цели, без плана спасения, без логики — иной, кроме логики автомата.
А потом, папка, я заметил впереди большой синеватый торос с плоской вершиной. Он был похож на тепуи в миниатюре — на те столовые горы в Южной Америке, которые я не раз видел в географических видеофильмах. Может быть, мне это сравнение пришло в голову позднее, а тогда я увидел и оценил почти отвесные стены тороса, прикинул высоту — больше трех метров — и понял, что это хоть какой-то, но шанс. Я подбежал к торосу и, не помня себя от страха и ненависти к тем, кто вздумал вершить мою судьбу, полез наверх. До сих пор не знаю, как мне это удалось. Я впивался в лед ногтями, зубами, сбивал колени и локти, срывался, но снова припадал к стене — карабкался все выше, выше, выше, выше…
И вот я на торосе. Ровная, как видеоэкран, поверхность. Во все стороны — ледяной лом. И множество поблескивающих кольчатых тел, ползущих к торосу. Стоп, папка, почему — поблескивающих? Ведь сначала была ночь, это я отчетливо вижу, а потом она сменилась каким-то невообразимым временем суток. Помнится, меня это поразило. Не сразу, правда, но поразило: солнца нет, но и облаков нет, и темнота ушла — какая-то светящаяся дымка затянула небо, и это немного напоминало ту волшебную пору московского зимнего дня, когда только-только начинают сгущаться сумерки.
