Взоры всех по-прежнему были прикованы к замку, и напряженный слух жадно ловил частые, могучие вздохи.
— Но, ваше преподобие, — осмелился заметить дворецкий, — если это действительно стонет и дышит та машина, то что это за свет горит в окнах?.. Не восковые же это свечи?..
— Это… — начал было священник — и не кончил.
Передний фасад замка мгновенно осветился, лучи ослепительного, синевато-белого света широкими снопами полились из слухового окна верхнего этажа и залили серебристым лунным сияньем парк и часть ограды, прорезывая широкую белую дорогу в окружающей тьме. А задняя половина замка и вся прилегавшая местность по-прежнему тонула в непроглядном мраке… Широкий расходящийся сноп света прорезывал длинную полосу, выделявшуюся на темном фоне. Холодные, точно ледяные, но ослепительно светлые лучи напоминали лунное сияние, но они не дрожали и не переливались, от них не падало полутеней и прихотливых переливов лунного света…
Прошла секунда — и весь синевато-бледный столб света повернулся и залил своим мертвым сиянием и ограду садика, и самый садик, и дом священника… Лица освещенных им людей приняли мертвенный оттенок; еще одна секунда — и они на самом деле пали бы от ужаса, но свет, мгновенно пробежав, исчез, и все погрузилось в прежний непроницаемый мрак, и только сноп искр, вылетавший из высокой трубы, по-прежнему отражался багровыми бликами на низко нависших тучах, и те же тяжелые вздохи заключенного в подземелье чудовища потрясали окрестность. Но вот и они мало-помалу затихли, а вместе с ними исчезла и багровая заря.
Было ли все виденное обманом чувств или действительным фактом? Если бы не черневшая громада замка с темным силуэтом трубы, то, пожалуй, обитатели Эйсенбурга могли бы считать себя жертвой дьявольского наваждения. Но там, в замке, они знали, действительно поселились неведомые пришлецы и чудным образом дали знать о своем появлении.
— Все в воле Божьей, — дрожащим голосом проговорил отец Венедикт, — и да не смущается сердце ваше! А вы, Шмит, должны возвратиться в замок, ибо на то воля нашего августейшего господина. Кроме того, помните, что до сих пор мы были свидетелями только необъяснимого, а не сверхъестественного!..
Несмотря на успокоительное объяснение отца Венедикта и даже на категорическое приказание не тревожиться ничем происходящим в замке и ничем не мешать «физическим опытам» благородного кавалера Лакруа, — приказание, полученное дворецким Шмитом непосредственно от его светлости, население Эйсенбурга долгое время не могло примириться с совершавшимся фактом, и часто мирные деревенские обыватели с ужасом прислушивались по ночам, лежа в своих постелях, к тяжелым стонам и вздохам чудовищной машины. С другой стороны, немалое смущение производило и странное, непонятное поведение кавалера Лакруа и его неизвестной никому даже по имени сожительницы. Изредка, утром, можно было только видеть выезжавшую из замка карету с молчаливым лакеем на козлах вместо кучера, но никогда нельзя было разглядеть сидевших в ней. Объехав по шоссе кругом Эйсенбурга, карета сворачивала в проселок и скрывалась с другой стороны в замковой ограде. Некоторым любопытным, отличавшимся особенной настойчивостью, удалось, впрочем, два или три раза издали увидеть «госпожу из замка», как вскоре привыкли ее называть; в тихие осенние ночи, когда серебристый свет месяца лился на землю и в его лучах все красивое местоположение Эйсенбурга принимало вид волшебного ландшафта, «госпожа из замка» поднималась на уцелевший с южной стороны замка бастион и там, сама вся залитая серебристыми лучами месяца, просиживала целые часы, устремив взор на прихотливые очертания замка и на развертывавшийся перед нею пейзаж. Тогда любопытные могли издали разобрать очертания грациозной женской фигуры, сидевшей в красивой мечтательной позе.
Кавалер Лакруа ревниво оберегал неприступность замка. Сам он никогда не выходил за его ограду, а дворецкий Шмит и его жена допускались в комнаты только тогда, когда в них не было «госпожи»; доступ же в лабораторию был открыт одному только старому лакею.
Почтальон из города являлся ежедневно в замок и оставлял у дворецкого множество газет, журналов и писем, из которых последние часто бывали с марками, совершенно до той поры незнакомыми чиновникам почтовой конторы.
В первый же год пребывания кавалера Лакруа в замке между ним и отцом Венедиктом завязалась оживленная переписка. Поводом к этому послужил пожар, истребивший одну из соседних деревень. Немедленно после этого пожара отец Венедикт получил через дворецкого Шмита тысячу рейхсталеров и коротенькую записку без подписи, в которой его просили употребить эту сумму на помощь пострадавшим и сообщать о всех нуждах его прихода. С тех пор на Эйсенбург и все окрестные селения полился целый дождь благодеяний. Хотя эти благодеяния и не могли рассеять предубеждения против обитателя замка, тем не менее между ними и их соседями установился род взаимного соглашения, по которому жители Эйсенбурга как бы обязались оставить в покое замок и не заниматься делами его обитателей.
…Тогда любопытные могли издали разобрать очертания грациозной женской фигуры, сидевшей в красивой мечтательной позе…
Такое безмолвное соглашение продолжалось в течение целых пятидесяти лет: за этот период времени покой замка ничем не был нарушен, тем более что и паровая машина, работавшая в замке, перестала с течением времени казаться чудовищем. Дворецкий Шмит, его жена, старый лакей и многие из свидетелей прибытия кавалера Лакруа и его спутницы в замок умерли за этот срок. Умер и отец Венедикт, но его преемник по-прежнему получал из замка крупные суммы на помощь несчастным. В замке появились на смену старым два новых обитателя — француз-лакей с женой, которые и составляли до конца единственную прислугу замка.
Заместитель отца Венедикта видел, однако, что почерк, которым были написаны получаемые им за последнее время записочки, сильно изменился и одряхлел. Часто священник думал о том, что дни кавалера Лакруа сочтены. И как ему казались при этой мысли наивны детские верования его паствы в бессмертие таинственных обитателей замка! Добрые дела обитателей замка были ему известны и не должен ли был он, как добрый пастырь, употребить все усилия, чтобы спасти погибающую душу?
После долгих колебаний, он решился, наконец, написать длинное письмо кавалеру Лакруа, в котором умолял дозволить ему придти в замок для духовного назидания. В ответ на это письмо он получил коротенькую записку, в которой стояли только две фразы: «Час мой еще не пришел. Я позову вас». Что хотел сказать этими словами этот странный человек, целую половину столетия проведший в добровольном заключении? Можно было думать, что он сам чувствует приближение конца своих дней и перед этим концом хочет прибегнуть к утешению религии. Но если так, то зачем же он медлит? Неужели ему может быть известен и самый час его кончины?
