И тут голос изменил ей: с внезапным ужасом Брайар осознала, что, по сути, ее сын говорил не совсем о Мейнарде… совсем не о нем. Вдохнув поглубже, она встала из-за стола, отнесла миску к тазу и оставила там. Нет уж, качать сейчас воду и возиться с посудой — выше ее сил.
— Мама? — Иезекииль сообразил, что пересек некую запретную черту, но не мог взять в толк какую. — Мама, да что такое?
— Ты не понимаешь, — проговорила она, хотя чувство было такое, будто за последние полчаса ей приходилось говорить это тысячи раз. — Так много вещей, которых ты не понимаешь, но все-таки я знаю тебя лучше, чем тебе кажется. Знаю лучше, чем кто-либо, потому что знала мужчин, которым ты подражаешь, хотя и не подозреваешь об этом, — даже когда понятия не имеешь, чего такого сказал или сделал, чтобы так меня перепугать.
— Мама, ты какой-то бред несешь.
Она постучала себе в грудь:
— Это я-то — бред? Так разве не ты мне тут рассказываешь замечательные небылицы о том, кого и не видел никогда, из кожи вон лезешь, чтобы оправдать одного покойника, потому что втемяшил себе — а знать-то неоткуда, — что если обелить одного, то и другого, может быть, выйдет. Ты же сам себя выдал — взял да и назвал обоих единым духом. — Видя, как она потрясена, мальчик приумолк и весь обратился в слух; пока чувства не схлынули, надо продолжать. — Вот к чему все эти разговоры, верно? Если Мейнард был не так уж плох, то, может, и с отцом тот же случай? Отстоишь одного, так и для другого надежда появится?
Он закивал — сначала медленно, потом увереннее, с нажимом:
— Да, только все не так глупо, как получается с твоих слов… нет, нет, прекрати. Хватит, послушай меня. Дай договорить. Все эти годы жители Окраины заблуждались на твой счет. Если так, то…
— Заблуждались — в каком смысле? — оборвала она.
— Да на тебя сваливают все подряд! И побег заключенных, и Гниль, и самого Костотряса. Но твоей вины здесь нет, да и побег из тюрьмы не был «общественно вредным актом хаоса». — Он сделал паузу, чтобы отдышаться. Брайар диву давалась, откуда ее сын нахватался таких выражений. — Итак, насчет тебя они дали маху и насчет деда, мне кажется, тоже. То есть в двух случаях из трех. Ну почему бы им тогда не ошибиться и относительно отца, что тут такого ненормального?
Это было именно то, чего она боялась, — весьма стройно изложенное.
— Ты… — начала Брайар, но ее хватило только на кашель. Она постаралась успокоиться, хотя слова сына, опасные в своем простодушии, стали для нее тяжким ударом. — Есть… послушай. Я понимаю, почему для тебя все выглядит столь очевидным и почему тебе хочется верить, что память о твоем отце стоит сохранить — хоть какие-то крохи. И… наверное, ты прав насчет Мейнарда: должно быть, он и вправду хотел помочь. Наверное, в какой-то миг перед ним встал выбор — подчиняться букве закона или его духу. И его вели какие-то идеалы — вели в Гниль, а потом и в могилу. В это я могу поверить, могу принять, могу даже злиться на тех, кто выставляет его в ином свете.
Зик изумленно охнул, не веря услышанному, и потянул к матери руки, словно желал хорошенько встряхнуть мать, а то и задушить.
— Так почему же ты всю жизнь молчала? Почему позволяешь им глумиться над его памятью, если и сама считаешь, что он пытался помочь тем людям?
— Я же сказала тебе — это не имеет значения. И кстати, даже если и не было бы никакого побега, если бы он умер при каких-нибудь других, менее странных обстоятельствах, для меня лично ничего бы не изменилось. Какие бы подвиги ни совершил он в последние минуты, в моих воспоминаниях отец остался бы точно таким же… И опять-таки, — отчаянно оправдывалась Брайар, — кто бы меня послушал? Люди сторонятся меня и отвергают, а тут уж Мейнард ни при чем, совсем ни при чем. Я ничего не могу сказать в его защиту ни одной душе на Окраине, ибо родиться его дочерью — не худшее из проклятий, павших на мою голову.
Ее голос вновь зазвенел — и страха в нем было больше, чем ей хотелось бы. Она начала размеренно дышать, считая вдохи и выдохи. Слова должны выстроиться в краткую и логичную цепочку, способную встать рядом с фразой Иезекииля и одолеть ее.
— Я не выбирала своих родителей; никто не выбирает. За отцовские грехи меня еще можно простить. Но твоего отца я выбрала сама. И за это мне не дадут покоя никогда.
Что-то соленое и жгучее поднималось в ее груди, и она почувствовала, как слезы царапают горло. Брайар сглотнула. Усилием воли заставила себя дышать. А мальчик уже направлялся в спальню, стремясь отгородиться от нее. Она двинулась за ним.
Сын захлопнул дверь у нее перед носом. И запер бы, но за неимением замка ограничился тем, что налег всем весом, — она слышала глухой удар его тела о дверь.
Брайар не стала даже браться за дверную ручку.
Она прижалась виском там, где могла быть его голова, и сказала:
— Ну что ж, попробуй оправдать Мейнарда, раз так тебе будет легче. Считай это своим призванием, если так в твоей жизни станет больше определенности и меньше… злости. Но, Зик, умоляю тебя. Вину Левитикуса Блю ничем уже не загладишь. Ничем, ничем. Копнешь глубже, чем нужно, узнаешь больше положенного — и добьешься лишь того, что твое сердце разобьется. Иногда большинство все-таки не ошибается. Так бывает не всегда и даже не слишком часто, но все-таки бывает.
Чтобы удержаться от дальнейших разговоров, потребовалось все ее самообладание. Она молча пошла к себе в комнату и лишь там дала волю гневу и брани.
Утром пятницы Брайар проснулась, как обычно, незадолго до рассвета и стала одеваться при свете свечи.
Ее вещи ждали на привычном месте. Рубашку она сменила на свежую, но штаны надела вчерашние и заправила брючины в ботинки. Кожаный корсетный пояс свисал со столбика кровати. Брайар нацепила и его, как можно туже стянув талию. Когда нагреется от тела, станет немного удобнее, пока же придется потерпеть.
Вскоре ботинки были зашнурованы, а поверх рубашки появилась толстая шерстяная жилетка. Брайар стащила с другого столбика пальто, накинула на себя и вышла в коридор.
Из комнаты сына не доносилось ни звука — ни сопения, ни беспокойного шороха простынь. Скорее всего, он еще спал, даже если посещение школы и входило в его сегодняшние планы. Чаще всего — не входило.
Брайар могла убедиться, что мальчик неплохо научился читать, а счет и сложение освоил куда лучше, чем большинство известных ей детей, так что особых причин для беспокойства не было. Чем искать неприятностей на улице, лучше ходить на занятия, но ведь нередко неприятности поджидали и там. До явления Гнили, когда город еще развивался и мог позволить себе подобные траты, в округе имелось несколько школ. Однако после катастрофы, унесшей столько жизней и распугавшей стольких горожан, далеко не все учителя остались на прежних местах, и от избытка дисциплины ученики не страдали.
