Впервые за эти ошеломляющие сутки диковин и кошмаров, Александр Николаевич трезво приказал себе не терять хладнокровия. Бог знает как здесь оказавшийся нелепый головной убор друга прямо указывал, что Елизаров оплетен путами коварной, зловещей, насмешливой тайны. Хотя, казалось бы, что особенного в шляпе? Может, Мотя тоже приехал сюда погостить… Однако рука Елизарова невольным защитным движением юркнула в карман, словно потянулась за оружием. Пальцы коснулись медузы, и Елизаров не раздумывая, извлек ее и поднес к глазам, как линзу подзорной трубы. Зеркальные лучи, попав в звездное тельце, разлетелись по лаборатории спектральной россыпью, а мгновение спустя Александр Николаевич увидел почти то, что ожидал. В пузырях, просвеченных насквозь, как в утробе матери, свернувшись калачиком, дремали люди разных возрастов. Ближе всех к Елизарову находился почтенный человек в пижаме и роговых очках, едва державшихся на кончике его дремлющего носа. Под мышкой спящий сжимал том энциклопедического словаря. Поодаль покачивалась загорелая, стриженая девушка в купальнике. Теплыми комочками спали дети, прижав к щекам игрушки и песочные лопатки. А на прозрачных теперь стенах пузырей водянистым рисунком было выведено, кем они должны были стать по замыслу Кровилиона Кракарского. Был здесь паук-охранник, сжимавший изломанными лапами сеть заграждений из колючей проволоки, были ткачи-шелкопряды, муравьи-строители, изящные лягушечки-танцовщицы в черных чулочках и с пучками кружев на бедрах, были жуки-мусоровозы, а тот, что спал с энциклопедическим словарем, мыслился в будущем дятлом-дровосеком, по заказу изрекающим сведения, надобные хозяину. У Елизарова помутилось в глазах:
— Так вот они, твои биороботы, сволочь! Так на же тебе! На! — Он бросился к ближайшему пузырю и, не имея под рукой ничего острого, кроме граненой медузы, принялся кромсать звездчатыми краями оболочку. Она тут же лопнула наподобие мыльной — и не осталось ничего, ровным счетом ничего, хотя должен был освободиться щекастый малыш с мячиком. Но Шурика уже невозможно было остановить. Он взрезал каплю за каплей, приговаривая: Расчетов захотел, негодяй! Из людей безмозглые чучела делать! Рабов для своего хищного величества! Ах, скотина! Ах, паразит! Будут тебе биороботы, как же! Я тебе самому брюхо вспорю, если надо!
Теперь зловещие капли лопались одна за другой с мелодичным хрустальным звоном. Елизарова утешала догадка, что заточенные в них люди таинственным образом возвращаются туда, откуда были похищены преступным Кровилионом для своих бесчеловечных опытов.
— Я тебе рассчитаю! Я тебя самого окуну в активную купель! — продолжал яриться Шурик. Оставался последний, самый последний пузырь, где дремал почтенный очкарик в пижаме, и вот он-то никуда не исчез, а плюхнулся задом на пол и тут же невесть откуда под ним оказалась дачная кушетка.
— Что вы орете, молодой человек? Как вы сюда попали? Что за хулиганство, в самом деле? — стал он возмущаться спросонья. — Не дадут вздремнуть. Хозяйка!
— Не кричите, прошу вас, — как можно миролюбивее попросил Шурик. — Мы с вами пока еще в страшной опасности.
— А? Что? — таращил глаза бестолковый очкарик. — Какая опасность? Воры?
— Хуже, — сурово пояснил Елизаров.
В лабораторию, принявшую вид опрятной дачной комнаты, просторной и солнечной, величаво вступил Кровилион Кракарский. Пистолетные глаза его сузились, рот кривился.
— Доволен, дурак? — спросил он, обращаясь к Елизарову. — А мог стать властелином мира. Не все ли тебе равно, какой бы идее служили эти ничтожные, суетные людишки. Личная власть — тоже идея. Я знаю, это все она — Медуза, непокорное отродье титанов. В нее воплотилась эта строптивая девчонка, дочь хозяйки. Надо было забросить ее подальше в море, чтоб не шлялась по ночам у берега…
Шурик вспомнил, что медуза в руках у него и раскрыл ладонь — на ней быстро таяла, словно испарялась, хрустальная льдинка.
— Альмира! — закричал он в отчаянии.
— Я здесь, — раздался знакомый голос у порога, Елизаров вперился в вошедшую глазами. Перед ним в легком сарафанчике и босоножках стояла та женщина, которую он обнимал ночью на берегу. А, может быть, не та…
— Как хорошо, что вы отозвались, Альмира Владимировна, — забрюзжал с кушетки очкарик. — Тут творится черт знает что! Этот тип вломился в комнату, нашумел, разбудил. Я все-таки отдыхать сюда приехал!
— Он тоже отдыхать приехал, — засмеялась Альмира. — Здравствуйте, Александр Николаевич.
— И потом ваша птица! — продолжал браниться энциклопедист. — Она влетает в окна, каркает… Никакого покоя.
Альмира со снисходительной улыбкой направилась к подоконнику, где, нахохлясь, сидел большущий черный ворон. Тот самый, что вчера сидел на крыше. Шурик стремительно вертел головой, бросая беспокойно-вопросительные взгляды то на Альмиру, то на ворчливого дачника, то на ворона: не новый ли бред все это?
— Ворона вы не обижайте. Он — ученая птица. Его на днях привез наш постоялец. Вот его шляпа.
— Простухин! — воскликнул Шурик.
— Да, он, — кивнула Альмира. — Он предупредил нас с мамой, что вы приедете. Но я с утра была на море, а мама ушла на рынок — вот и проворонили.
— Крайности скверны! — встрепенувшись, невпопад каркнул ворон.
— Видите, — опять засмеялась Альмира. — Он говорящий… Лети, лети, Кровилион. Нечего тебе тут рассиживаться. Мешаешь!
— Да нет, я ничего, — смилостивился энциклопедист. — Пусть сидит птичка.
Наверх поднялась и Ангелина, ставшая за прошедшие годы совсем седой. На ней было ситцевое платье и передник, в которых вчера щеголяла мышь.
— Шурик приехал! — воскликнула она, прослезившись в умиленьи. — Стал настоящим мужчиной. Я слышала, ты пошел в науку. А мама с папой? Живы ли? Почему же они не приехали отдохнуть?
Засыпанный вопросами, Елизаров молчал, не зная на что отвечать в первую очередь, и только ошалело улыбался.
…Вечером втроем пили на веранде чай. Простухин, Альмира и Шурик, успевший прийти в себя. На жердочке в углу дремал ученый ворон Кровилион. Пахло жасмином.
— Твои подлые шуточки? — в упор спросил Елизаров друга, когда Альмира зачем-то вышла.
— Мои, — невозмутимо кивнул лохматой головой Простухин, ложечкой поедая клубничное варенье с блюдца.
— В спорах ты молчишь, — в сердцах выговаривал Александр Николаевич. А идиотские розыгрыши устраивать мастер.
— Крайности скверны! — дрессированный ворон, на миг очнувшись от сна, назидательно прокаркал единственную фразу, которую знал.
— Кровилион прав, — усмехнулся Простухин. — Твоя теория — самая дичайшая крайность, а потому она вредна. Ты сочинял ее безо всякого понятия о человеческой природе. Вернее, по своим, субъективно искаженным представлениям о ней. Короче говоря, без любви к человеку.
