Ознакомительная версия.
— Ну вот, парень, мне полегчало… Теперь я могу сам, — сказал он.
— Меня зовут Доменико, — напомнил нотарий.
— Знаю. Это ты был в лекарской. Мне «сукин сын» сказал… Ведь ты брал ключ у него.
Тополино отнекиваться не стал. Глупо было бы. Не затем он шел к нему в таверну… Почувствовав подходящий момент Доменико коротко изложил суть дела. Джузеппе оказался на редкость понятливым. Не дав договорить, он сказал:
— Хорошо, я помогу. А пока ариведерчи… Я пришел. Ты тоже ступай домой.
Сказал и, грузно развернувшись, зашагал к такому же громадному и мрачному дому, как он сам. Ошарашенный столь неожиданным финалом разговора, Тополино, растерянно хлопая глазами, смотрел ему вслед. Доменико хотелось грубо, так, чтобы эта человекоподобная гора застыла, как истукан, заорать: «Ты, мясник чертов, стой!.. Как?!.. Как поможешь?!..» И, словно услышав его, Джузеппе остановился. Полуобернувшись, он поманил нотария к себе. Доменико обрадовано подбежал и… повис в воздухе. Ухватив за грудки, дознаватель поднял его на уровень глаз и четко процедил:
— Завтра у костра горбуна из виду не упускай. Не отходи от него ни на шаг… Я что-нибудь придумаю… Попробуй зевни.
Пальцы его разжались, и Тополино плюхнулся задом в лужу. Джузеппе усмехнулся, махнул рукой, и, как ни в чем не бывало, продолжил путь.
Аббат Карл Бильдунг из монашеского ордена Святого Бенедикта, по кличке «Жгучий брюнет», явился на тюремный двор прежде, чем проснулись петухи. В четвертом часу пополуночи. Он носился по нему, как взбесившаяся собака. Злой. Не выспавшийся. А главное — не протрезвевший.
Всполошенные кондотьеры разбегались от него, что куры в птичнике, до которых дорвался перегрызший цепь дворовый пес. Сталкиваясь между собой они с площадной бранью накидывались друг на друга, обвиняя один другого непонятно в чем. Дошлые пытались спрятаться в укромных местечках, где было темно и не холодно. Но не тут-то было. Огненно-рыжая копна волос Бильдунга пылала на ветру как косматый факел. Все, стерва, высвечивала. А два постных пятна, зыркающих по сторонам, могли видеть даже в такой кромешной тьме. Оттуда, из спасительных щелей, куда забивались ушленькие, аббат гнал их пинками да тумаками…
Кличку, столь не вяжущуюся с внешностью и вызывающую смех, дал аббату сам Его Святейшество. А случилось это так.
Сразу после восшествия на святой престол Климент восьмой, рекомендуя Бильдунга прокуратору Святой инквизиции, сказал, что этот жгучий брюнет лучший в христианском мире церемониймейстер по устройству публичных казней воинствующих безбожников. Он-де и педантичен, и изобретателен, и исполнителен…
— Каждый костер для нашего, любящего зрелищ, пополо он сделает праздником, — заключил понтифик тоном, предупреждающим какие-либо возражения прокуратора.
Увидев впервые Бильдунга, прокуратор от удивления потерял-таки дар речи. Едва сдерживая всклокотавший глубоко в горле смех, он выдавил:
— Это вы?.. Вы аббат Карл Бильдунг?..
И не выдержал. Ударив себя по ляжке, громко расхохотался. Бенедиктинец, как не странно, не обиделся. Он все понял.
— Вы, синьор, представляли меня мавром? — расплывшись добродушной улыбкой, кротко спросил он.
Не в силах произнести ни слова, прокуратор закивал.
— Это шутка Его Святейшества. Он за глаза называет меня «Жгучим брюнетом», а когда я появляюсь…, реакция у всех такая, как у вас.
Не прошло и трех месяцев, как кличка аббата стала звучать отнюдь не смешно. Он жег людей и устраивал по этому поводу грандиозные шабаши. И пополо, веселясь и беснуясь в экстазе проклинал заживо горящего в нем еретика. И если в их обезумевшем сознании зарождалась жалость, то связана она была с быстротечностью происходящего действа… Пополо ждал с нетерпением следующего костра. Звона церковных колоколов, возвещавших римлянам об очередном поражении дьявола, забравшегося в тело выродка… По улицам города ходили хоры священников, самозабвенно поющих жизнерадостные молитвы. А за хорами тащились повозки с бочками вина, доставленными сюда из самых разных италийских монастырей. Горластые монахи наперебой расхваливали свое вино. Одни до хрипоты орали, что оно у них самое крепкое. Другие кичились букетом напитка. Третьи, надрывая горло, доказывали, что глоток их вина убережет тело христианина от бесовского вторжения, ибо оно приготовлено по секретнейшему рецепту, выработанному Святой инквизицией… А все вместе они, по строжайшему приказу Жгучего брюнета, никому в питие не отказывали. «Пей!.. Пробуй!.. Сравни!..» — зазывали они и, подмигивая, щедро наполняли протягиваемые им кружки дешевым, но забористым хмелем.
И распевая скабрезные песни, пьяный пополо валил на Кампо ди Фьоре, где уже наготове стояла пирамида из хорошо просушенных досок, внутри которой возвышался из таких же досок постамент для «ехидны в образе человеческом». Сновавшие в толпе монахи зорко следили за буйствующими и, подбирая среди них наиболее крикливых и наглых, сбивали их в группы, а затем вели к воротам тюрьмы. Там, на всем пути до Площади цветов, вдруг оказывались овощные лавки с гнилыми овощами, фруктами, яйцами. Это тоже было делом рук Жгучего брюнета…
Ближе ко времени казни в храмах начинались торжественные богослужения, предававшие анафеме бесовское семя. Начинались они с божественной литургии в храме Святого Петра, когда с протяжным скрипом открывались тюремные ворота и вслед выступившим оттуда монахам, облаченным с ног до головы в черное и держащим перед собой кресты, выезжала повозка. В ней, трясясь всем телом, в стальной клетке покачивался бледный призрак безбожника.
Поднимался рев. Вопил опоенный Ватиканом Рим. В узких прорезях монашеских капюшонов метался первобытный страх. Дикое скопище могло раздавить, растоптать, разметать… Но и здесь у Жгучего брюнета было все схвачено. Монахи, за ночь поставившие здесь на каждом шагу лавки с гнильем, умело орудуя, оттесняли наиболее взъярившихся людей…
Под этот рев, который докатывался до Кампо ди Фьоре и приводил в жуткое оцепенение собравшихся, на специальное каменное возвышение с чинным спокойствием выходил весь состав Святой инквизиции. Именно в тот самый момент. Не раньше и не позже… Так положено было по сценарию Жгучего брюнета. Поговаривали, что одеяния, в коих выходили к пополо инквизиторы, предлагал и рисовал портным все тот же Жгучий брюнет.
В представлении, которое ставил аббат, он продумывал каждую мелочь. И становился невменяемым от гнева, если что могло как-то испортить его спектакль… Как сейчас, когда Бильдунг носился по двору косматым факелом, раздавая направо и налево затрещины.
Ознакомительная версия.
