— Справно речешь, как истинный московит. Забыл только добавить, что недолго нам топтать землю русскую. Но госпожа эта в тебе беглого маррана шпанского усматривает. А вдруг не обозналась она? Тогда в тебе, помимо бороды лопатой, еще и ученость великая имеется.
Эрминия Варгас прошла в притвор, держа ребенка почти на прямых руках, будто тот был легче зайчонка, и опустила на постель.
— Фу, наконец отпустила, ведьма, — пробормотал мальчик, — я вообще не робкого десятка, но она ж смотрит на тебя, как баба яга. Не моргает, идолица. Честно слово, ни разу.
— Смотри-ка, Максим, а звоница цела, поднимешься с нами? — вопросила Каролина. — Или страшишься? Ну да, я ж для тебя баба-яга — костяная нога. Иль не костяная?
И, задрав юбки, показала она свою ножку, переставляя сапожок с каблука на носок.
— Ну, что тебе еще казать, инок? Нос, который в потолок врос? Или попу жиленую? — Каролина полуобернулась, туго натянув материю на выпуклом задке. — Как, сильно похоже на ягу? Все еще страшишься, добрый молодец? От девок дрист пробирает, от баб понос?
Запястья ее рук были тонки, как у истинно знатной девушки. Девка — злая, жестокосердая, но не более того. Может и стоит с ними переговорить, чтобы отстали наконец.
— Ясно лишь то, что хвоста у тебя покамест нет. Поднялся бы с вами, но только на вора этого немецкого детей не оставлю, поскольку злодей он и паскудник.
— Не немец он. Ровлинг, Бред Вильямович— человек его величества короля английского Джемса.
И Каролина ущипнула человека английского короля за ухо, отчего тот стал хватить ее пальцы и пытался их поцеловать, получая все новые щипки.
— Англ тьмы, значит. И какой-такой аглинский черт Бреда Вильямовича сюда принес?
— Черт, именуемый «Общество купцов-искателей для открытия стран, земель, островов, государств и владений неведомых и доселе морским путем не посещаемых».
— Вижу, что англы — наглы. А разве нас открывать надобно?
— Да разве московиты вскоре не переведутся полностью, как вандалы и сарматы, от неустроения?
— А что Бред Вильямович, открыв нас, станет тут рожь и репу растить? А после зябкого лета и недорода начнет лебеду толочь? Или рабов черных сюда привезет? Так они тут быстро из черных бледными сделаются.
— А ты экономии не понимаешь. Бреду Вильямовичу тут люди для рощения репы не надобны. Здесь поставит он фактории да пакгаузы на пути в страны богатые, Сибирию, Индию и Китай. Ничего-то ты не знаешь, невежда московский.
— Yes, Siberia! — поддержал англичанин, поднимая брови.
Эрминия подошла к Ровлингу, провела пальцем перед его глазами и толкнула в лоб. Англичанин неожиданно упал назад, как сущее бревно. Сразу сделался внятен запах мочи и по широким штанам его расползлось темное пятен.
— Теперь покойно стало душе твоей, Максимушка?
Изо рта у англа тянулась слюна, зеницы закатились.
— А, может, он всегда такой.
— Ну, что ему еще в исподники наложить для полного твоего удовлетворения?
— Ладно, пошли.
— Не ходи с ними, дядька Максим, — крикнул мальчик. — Они же гнусные. У белобрысой — прыщ на носу, посмотри получше, а рыжая, вообще, карга старая. И моются они куда меньше нашего, немчуки эти.
— Кто бы там про мытье рассуждал. Спи, неряха, — прикрикнул Максим и со стыдом ощутил, что уже злобится на мальчика.
По скрипучим ступенями взошел Максим на звоницу, ощущая еще больший стыд, потому как волновало его то, что виднелось из-под сильно приподнятых женских юбок — Каролина поднималась перед ним. А со звоницы и град, и посады предстали россыпью пожарищ, похожих на глаза зверей хищных, отчего у Максима сразу стало томить сердце.
— La fuerza mаs superior habrа en las cosas mas bajas. Que mas cosa es primitiva, por aquello su fuerza transcendente que penetra es mas importante. Asi de hecho cuentan los senores cabalistas.,[27] — сказала рыжеволосая.
— Чувствуешь, — вопросила Каролина, — сколько света? Какое обилие силы высвобождено из плоти грешной? Коли сумеешь принять ее, то и полететь силы хватит. Тебе, что, медведь сивый, летать не хочется, как птице или бабочке?
— Мне клевать нечем будет, Каролина. Да и вдруг на лету опростаться захочу… Ничего я, красавица, не чувствую, опричь копоти, смрада и гари великой. Да и тебе верно мерещиться, с недосыпа. Для здравия душевного полезно много почевать, а от беснования один вред.
Но Максим говорил так ложно. Нечто восходило из сожженного города, поднималось из разоренной Вологды и воспаряло к багровой мгле неба А во мгле этой чудились колеса, похожие на те, что были у Четырехликого, только совсем огромные.
Словно теплое легкое масло текло по спине Максима, его груди и горлу, и глубже, по хребту и внутренностям, унося томление и печаль. Максим и раньше знавал Касание, но нынешнее было донельзя сильным и соблазнительным. Будто шагнешь со звоницы к этому «нечто» и начнешь парить в теплых, маслянистых струях.
Быстро сотворив крестное знамение, Максим сделал шаг назад и перестал ощущать соблазн столь остро.
Но шляхетка коснулась тонкими длинными пальцами щеки, а затем и шеи Максима — одним этим вызвав забытое уже перемещение телесных соков и брожение чувств.
Вдруг понял он, что обрыдло ему забытье лесное. Надоело ему обитать в лесу, среди волков и прочих неразумных тварей, где из людей только редкие иноки, еще при жизни считай неживые.
— Отринь, меч. От клинка только боль и муку узнать можно, — зашептала Каролина возле уха Максима, смущая его своим дыханием. — И без меча насытишься победой великой. Сам же говорил, что притомился от войны. Только не в лесу надо прибежище искать, ведь ни ёж ты, ни лешак бездушный, а в любви и в воле.
Слово «еж» особенно устыдило Максима, словно между ним и этим неприглядным зверьком и в самом деле сходство имелось. «Неужто я вроде ежа стал, сопливый, колючий, жру еду паскудную».
Каролина потупила очи, но притом проворно распахнула шубку и расстегнула две верхние пуговицы камзола у Эрминии.
— Погодите, девки, не горячитесь. Не в коня корм.
— Наш корм еще как в коня. И пора тебе, конь, на волю. Ино не нахлебался еще тоски, бука ты лесной? Невдосталь еще мхом зарос?
Эрминия срамно глядя на беловолосую шляхетку, провела рукой по ее пальцам, и сама растегнула оставшиеся пуговицы своего камзола. Каролина наклонилась и поцеловала грудь Эрминии, прикрытую только батистом рубахи.
Больше всего сейчас хотел он остаться с ними, с этими кровавыми блудницами, находящимися на службе Святой Консистории. Его взгляд втягивался в ложбинку между грудей Эрминии, да так, что голова кружилась, как в водовороте.
