Помню, еще в университете кто-то предложил нам забавную анкету. Нужно было против названия каждой элементарной частицы написать цвет, в котором она видится в воображении. И это предстояло сделать нам, лучше всех на свете знающим, что частицы не могут иметь цвета, как не имеют формы и траектории. Все же вот поистине достойная загадка для психологов семьдесят процентов участников написали рядом с протоном "красный". Я тоже написал "красный". До сих пор не понимаю почему.
Это был мой мир, и любого обитателя я знал здесь в лицо. Теперь я умираю, прошитый ливнем частиц, каждая из которых была в моем воображении окрашена в свой цвет.
Как же случилось, что, пытаясь объяснить все причинности микромира, я проглядел самую простую причинно-следственную связь? Я сеял зубы дракона, не задумываясь о всходах. Это трудно объяснить, но знаток индийской мистики, знакомый, естественно, с учением о Карме, ни на минуту не задумывался о возможных последствиях собственных поступков. Кому и как я продал душу?
Почему, подписывая контракт, не вспомнил хотя бы историю сумасшедшего летчика?
В том-то все дело, что узловых пунктов, которые можно было бы назвать предательством во всей этой истории, нет. Просто тихая эволюция самоуспокоения и неприятия "близко к сердцу". Мало, зная о молекулярных копиях, не дать снять с невесты карту. Нужно кричать об этом на всех углах или хвататься за автомат со спецдисками. Мало не предавать. Мало быть просто непричастным, надо еще и сопротивляться. Тот, кто сопротивляется, даже при желании не сможет попасть в зону. Слишком плохая у него для этого репутация. А я на хорошем счету...
По сути, я просто продал себя за известную сумму. Не только себя, но и три года жизни с Дениз. Все мои мысли, все раскаяния - просто жалоба неудачливого игрока. Я поставил на зеленое поле жизнь. Шарик остановился на нуле, и крупье забрал все. Вот и прощай рулетка, чем-то напоминающая циклотрон. Прощай и циклотрон с мишенями из золотой фольги. Теперь я сам сделался мишенью, затормозившей ливень частиц весьма высоких энергий. С точки зрения химика - это всего лишь радиолиз коллоидного раствора белка в воде. Радиолиз поражает лишь одну из десяти тысяч молекул, но и этого оказалось вполне достаточно. Есть что-то символическое в том, что я умираю накануне юбилея первого атомного испытания. Впрочем, любую случайность можно связать с чем угодно.
Открывается дверь, начинается обход. Надо порадовать Таволски хорошим настроением и оптимистичным взглядом на жизнь.
6 августа. Ординаторская
Главврач, бегло проглядев заключение дерматолога, сунул бумажку в жилетный карман. Морщась точно от боли, снял очки, осторожно протер их кусочком замши и принялся массировать красные вмятины на переносице.
- Вы уверены, что это эритема? [покраснение отдельных участков кожи, вызванное увеличенным притоком крови] - спросил он у Таволски.
- Конечно, - кивнул тот. - Дерматолог тоже так думает. Он считает, что кожа будет мокнуть.
- Плохо.
Таволски, неопределенно хмыкнув, пожал плечами.
- Возьмите костный мозг из грудины и постепенно начинайте готовиться к пересадке. Надеяться больше не на что. Приятных сюрпризов не будет... Как кровь?
- Началось ухудшение.
Главврач закивал, точно его чрезвычайно радовало все то, что говорил ему Таволски.
- Моноциты и ретикулоциты падают. Увеличились распухшие бледные клетки...
- Возможна токсическая грануляция нейтрофилов, - перебил его главврач.
- Да. Мы уже готовимся к этому.
- Белые кровяные тельца?
- Падают. Но значительно медленнее, чем можно было ожидать при такой ситуации. Коуэн советует до пересадки сделать полное переливание.
- Ну что ж!.. Ему виднее. А что он думает по поводу замедленного падения белых телец?
- Говорит, что само по себе это не так уж плохо, но никаких оснований для оптимизма не дает, - усмехнулся Таволски.
- Это мы и без него знаем, - раздраженно махнул рукой главврач. - Что он еще говорит?
Таволски опять пожал плечами и, стрельнув крошечным окурком сигареты в умывальник, принялся обсасывать обожженный палец.
7 августа 19** года. Ночь.
Температура 37. Пульс 88. Кровяное давление 120/75.
Примечание: количество белых телец упало до 800 мм3
Чтобы не заснуть, сестра Беата Траватти прошлась по коридору. Стеклянные двери палат казались черными провалами. Беата достала баночку растворимого кофе и зажгла спиртовку. В бестеневом свете крошечный сиреневый язычок был едва заметен. Зеленый халат с эмблемой медперсонала показался ей скорее голубоватым. Она достала зеркальце, но темные, почти черные губы и бесцветные щеки вызвали лишь недовольную гримасу. Бестеневой свет раздражал. Он глушил все веселые краски и явно старил ее. Беата нажала кнопку, и холодное пламя под потолком, конвульсивно вздрогнув, погасло. Черные провалы дверей сделались сероватыми. Сквозь тонкие эйрлоновые занавески обозначались окна. Начинало светать. Беата отвела занавеску и прижалась к холодному стеклу. Но то, что она увидела в предрассветном сумраке, заставило ее тихо вскрикнуть и метнуться к палате Бартона.
7 августа. Ординаторская
Телефонный звонок Таволски разбудил дежурного врача. Тот сразу не сумел прийти в себя и одурело заметался по комнате. Сердце стучало, как плохо пригнанный клапан в моторе. Наконец он нашарил трубку и, облизывая пересохшие губы, что-то прошептал в трубку.
Таволски. Алло! В чем дело? Это вы, Тони?
Дежурный врач. Эйб? Вы что, рехнулись? Звонить в такую рань...
Таволски. А вы разве спите?
Дежурный врач. Я? Нет, конечно... Но почему вы не спите, вы же не на дежурстве?
Таволски. Так, не спится что-то. Как его состояние, Тони? Сегодня же операция...
Дежурный врач. Вот и выспались бы перед операцией... Все без перемен. Спит. Температура больше не подымается. Думаю, ближе к утру немного спадет. Идите спать, Эйб!
Дежурный врач собрался положить трубку, как вдруг распахнулась дверь, и в комнату ворвалась сестра Беата. Трубка полетела на рычаг. Дежурный врач вскочил, опрокинув настольную лампу. Не было произнесено ни единого слова, как в немом фильме. Они выскочили в коридор. В противоположном конце его показалась белая фигура. Шагов не было слышно, точно на них надвигалось привидение. Когда глаза чуть-чуть привыкли к полумраку, дежурный врач разглядел, что по коридору уверенно и неторопливо идет Аллан Бартон. Глаза его были широко открыты и поблескивали в пламени спиртовки. Бартон осторожно открыл дверь своей палаты, и коридор опустел.
7 августа. Через час. Ординаторская
Таволски прибежал в домашних туфлях. Сейчас он выглядел в офицерском френче еще более нелепо, чем обычно. Он часто поеживался и, согнувшись, ожесточенно тер ладони. Казалось, ему страшно холодно. Главврач, не снимая наброшенной на плечи шинели, широкими шагами вымерял комнату.
