Я не знаю, как это объяснить и можно ли это объяснить. Я ведь только поэт. Я не физик.
Артистка Ружена Томанова
В тот день Валя вернулся поздно. Он долго мешкал в своём кабинете, что-то фальшиво насвистывал, преувеличенно сердито накричал на мартышку.
Я поняла, что всё кончено. Я села и не могла подняться. Валя вошёл и остановился возле меня.
Я чувствовала, как ему трудно заговорить. Потом он нагнулся и поцеловал меня в волосы. Так он делал всегда, когда возвращался домой, и на секунду у меня появилась сумасшедшая надежда. Но он сказал тихо:
— Я улетаю, Руженка.
— Когда? — спросила я.
— Через декаду.
Я встала и принялась собирать его в дорогу. Он любил, чтобы я собирала его в дорогу. Обычно он ходил вокруг меня, пел, мешал и дурачился. Но сейчас, когда я собирала его в последний раз, он стоял в стороне и молчал. Может быть, он тоже вспоминал вечер на взморье.
Десять лет назад мы давали шефский концерт в санатории межпланетников в Териоках. Было страшно выступать перед самыми смелыми в мире людьми. Страшнее, чем перед обычными слушателями, пусть каждый третий из них артист, каждый пятый — учёный, а каждый десятый — и артист и учёный. Объявили меня, я спела арию Сольвейг и «Звёздный гимн». Кажется, получилось удачно, потому что меня несколько раз вызывали.
На обеде после концерта возле меня сел молодой межпланетник. Некоторое время он молчал, потом сказал:
— Мне понравилось, как вы поёте.
— Спасибо, — сказала я. — Я очень старалась.
Но я знаю, что ему понравилось не только моё пение. Он тоже понравился мне. Он был длинный, не очень складный, с худым загорелым лицом. Лицо у него было некрасивое и очень милое. И хороши были умные весёлые глаза. Хотя, вероятно, я заметила это гораздо позже. Ему было лет двадцать пять.
Я спросила, как его зовут.
— Петров, — сказал он. — Собственно, Валентин Григорьевич Петров.
Тут он почесал согнутым пальцем кончик носа и добавил:
— Но вы зовите меня просто Валя. Хорошо?
Он поглядел на меня испуганно и даже втянул голову в плечи. Я засмеялась. Он был необыкновенно милый.
— Хорошо, — сказала я. — Я буду звать вас просто Валя.
Потом мы танцевали, потом стемнело, и мы пошли гулять на взморье. Мы стояли лицом к желто-красному закату. Валя рассказывал мне о последней — неудачной — экспедиции к Ганимеду. Я слушала, и мне представлялось, что, кроме меня, он никому в целом свете не рассказал бы так о своей ошибке, которая привела экспедицию к неудаче.
Я слушала, глядела на закат, и больше всего мне хотелось сказать Вале что-нибудь доброе и ласковое.
Но я ещё не смела. Валя остановился и сказал:
— Ружена, я тебя люблю.
Я не знала, что ответить, и он спросил:
— Ты на меня сердишься?
Мы поцеловались. Я осталась в Териоках, и это была самая счастливая неделя в моей жизни. Так я стала женой межпланетника.
Мало-помалу я всё лучше узнавала Валю. Он всегда был весёлый, внимательный, ласковый. («Ласковый! — возмутился однажды Серёжа Завьялов. — Все мы ласковые под голубым небом. Ты бы поглядела на своего Валечку, когда „Навои“ попал в метеорный поток…») И он был совершенно особенный человек. Похожих на него я не встречала даже среди его друзей. Конечно, он не один такой, но я-то таких больше не встречала.
Он очень любил свою профессию и знал в ней всё новое из теории и техники. Но довольно скоро я обнаружила, что главные его интересы лежат в какой-то другой области. В промежутках между рейсами (и, наверное, во время рейсов) он штудировал новейшие исследования по теории тяготения, по асимметричной механике, по специальным разделам математики. У нас собирались его друзья и ночи напролёт спорили на ужасном русско-французско-китайско-английском жаргоне. У них были какие-то грандиозные планы, но я и не пыталась понять что-либо.
Как-то весенним вечером, четыре года назад, Валя спросил, как бы я отнеслась к его участию в звёздной экспедиции. Я знала, что такое звёздные экспедиции, о них много говорили и писали в последнее время. Корабль улетает с возлесветовой скоростью к дальним мирам и возвращается через сотни лет. Я сказала:
— Я умру.
Я знала, что умру, если он навсегда уйдёт от меня. И ещё я сказала:
— Ты не сделаешь этого. Пожалуйста, не делай этого.
Он испуганно посмотрел на меня и втянул голову в плечи. Затем он сказал с улыбкой:
— Собственно, это ещё не так скоро.
Но я знала, что он уже решил. Тень этого разговора легла на мою жизнь. Через два года стартовала Первая звёздная. Её вёл ближайший друг Вали, Антон Быков. Ещё через год улетел Горбовский.
Валя сказал мне:
— Следующим буду я, Руженка.
Он знал, что причиняет мне боль. Но он хотел подготовить меня. А мне хотелось кричать от боли.
Мне захотелось, чтобы он ослеп или сломал позвоночник, только бы остался со мной. Но я знала, что всё бесполезно. Он был разведчиком великой и проклятой вселенной и не мог быть никем другим. Поэтому я ничего не сказала.
Нас часто навещал Саня Кудряшов. Валя и Саня знали друг друга с детства. Саня был поэт. Мне казалось, что он был единственным человеком, который понимал и жалел меня. Нет, конечно, Валя тоже понимал и жалел.
И вот осталась последняя неделя. Она прошла быстро — самые горькие семь дней в моей жизни.
Нас доставили на стартовую станцию Цифэй, с которой совсем недавно ушли корабли Быкова и Горбовского. С нами был Саня. Я знала, что это Валя пригласил его, и знала, для чего. Валя всё понимал.
Я глядела на Валю, а куда глядел он и что он видел, я не знаю. Но его пальцы сжимали и мяли мою руку, словно старались запомнить её.
Было объявлено время старта. Валя обнял меня.
Я думала, что сойду с ума. Я оттолкнула его, и он попятился, глядя мне в глаза, пока не исчез в люке.
Между нами легли столетия.
Я осталась одна. Я сказала Сане, что хочу быть одна. Рядом со мной кипела огромная прекрасная жизнь, люди учились, любили, строили, а я не могла быть с ними. Я перестала петь, никуда не выходила, ни с кем не разговаривала. Я завидовала. Или, может быть, я надеялась. Вероятно, где-то в глубине моей души упорно жила уверенность, что Валя может совершить невозможное.
А потом мне сообщили, что «Муромец» возвращается. Я не удивилась. Оказывается, я всё время ждала этого. Не помню, как я позвонила Сане, как я попала на аэродром. Кто-то осторожно, но очень решительно втолкнул меня в кабину конвертоплана и опустил в кресло. Я поблагодарила. Появился Саня, и конвертоплан взлетел. Пассажиры — межпланетники, учёные, инженеры — гадали о причинах возвращения «Муромца». Один отвратительный человек даже сказал, что Петров струсил. Мне было смешно: никто из них не догадывался, что Валя возвращается ко мне.
