И плывут, плывут по сторонам стены щитов, и оттуда, из-за них, нет-нет, да и бросит невидимая рука букет тусклых болотных цветов, и он, мягко ударившись об Олегову грудь, осыпается под ноги путаницей вялых хрустких стеблей. И плывут, плывут по сторонам лица - суровые неулыбчивые лица воинов, пришедших Страшной Жертвой задобрить грозных своих богов для удачи в скором набеге. Набег... В чьи земли? Каким племенам ждать к себе эту железную рать? Или не племенам, а временам? Не нашим ли? Нелепая, дикая мысль, прочь, прочь!
Что будет дальше? Берег. У берега - челн, узкий и низкий. Лишь ступив на зализанный озерными волнами серый сырой песок, Олег понял, почему так четко ощущалась упругость и колкость травы, почему вздохи людей и ветра воспринимались не одним только слухом. Он бос и гол, лишь на голове чувствуется смутной тяжестью... что? И озеро услужливо подсказывает дробными бликами отражения: венок из желтых цветов.
Ввели в челн (леденящая шершавость мокрого дерева под ногами). Кто-то пошел следом, оттолкнулся от берега, спокойными несуетными взмахами повел долбленое дерево к черному острову, к силуэтам столбов (или колонн?), к страшному, которое между ними. И сразу - будто слитный троекратный гром обрушился позади. Под гулкий грохот щитов тысячегласое согласное "слава! слава! слава!" - и вновь тишина. Олег не обернулся ни на неведомого перевозчика своего, ни на заставивший вздрогнуть боевой выкрик затопившего озерные берега воинства (чувствовал, что оборачиваться нельзя) и поэтому успел разглядеть, как впереди, на острове, мелькнуло что-то невысокое, белое. Мелькнуло и сгинуло...
Муторно проскрипело по песку округлое днище. Вот и все. Остров. И вновь на плечо ложится твердая властная ладонь, подталкивает: иди! Шаг через замшелый борт, в неглубокую ленивую воду. И еще шаг. И еще.
Приносящие жертву остались на берегу, и челн уже отчаливает от острова, оставляет наедине с выбранной судьбой. Надо идти. Без провожатых, без понуждения, по доброй воле дать свершить над собой то, для чего ты приведен сюда. Ты ведь знаешь, зачем решился на это...
А столбы уже рядом. Вот только столбы ли это? Как бы не так столбы... Непомерной тяжестью нависает над головой белокаменный кумир, четвероликое идолище, смотрящее на все страны света с угнетающей высоты своей. Нет, не смотрящее - плотно сомкнуты веки хмуро бесстрастных длиннобородых обличий. Кто это, кто? Род?
А невдалеке (десяток шагов - и достигнешь) воплотился навечно в рубленом дубе гневный повелитель грома, грозы и военной удачи Перун, сверкающий из-под островерхого шлема мрачным пламенем драгоценных алых алфраксов-очей; и крылатая бестия Переплут, высеченный из Перунова древа, приник у ног его - бог воинской хитрости, быстроты, бог скорой смерти, живущей в летучем железе, похожий на божество плодородия не более, чем наконечник стрелы на новорожденный росток. А рядом с ними щерится в багровеющее небо длиннозубый криволапый Ящер - недоброе божество рек и бездонных болотных хлябей...
Капище. Странное капище. Как, почему оказались вместе пресветлый Род-Святовит и самые мрачные из славянских богов?
Хочешь знать? Тогда отбрось тяготящую разум книжную мудрость, причудливые, но мертвые замки которой выстроены на ничтожных песчинках жалких остатках истины. Вспомни. Ты же можешь, вспомни!
...В самом сердце бездонных и бескрайних болот, на потаенном островке, со времен столь древних, что древность эту человеческий разум не вполне способен представить и уяснить, стоял почитаемый окрестными и дальними племенами кумир Святовита-Рода, великого и мало доступного пониманию божества. Дни рождались, жили, умирали в закатных муках, на смену им приходили ночи и вновь занимались дни, а он все стоял и стоял, и казалось: так будет всегда. Но пришла ночь - холодная, ненастная, злая, когда в пламени и громе великом рухнул с беснующихся небес железный камень. Слепящей молнией впился он в островок, пошатнул рукотворное воплощение Рода, землю расплескал, будто воду, и там, где он упал, ударил бурный родник, в единую ночь оборотивший болото озером. Долго размышляли мудрейшие над смыслом знамения, вопрошали богов, ходили искать совета к ближним и дальним соседям. И придумали поставить на острове идолы повинных в свершившемся богов, - бога небесного грома и пламени, и бога стремительного железа, и бога вод текучих и вод стоячих. Поставили, чтобы задобрить жертвами, чтобы пред испытующими очами старшего божества не смели более небо ронять на землю и смущать водной зыбкостью твердь...
Сдержанный гул голосов на берегу окреп, пророс недовольством - густо, как прорастает злаками жирная пашня. Олег встряхнулся, отгоняя сумеречные видения: нельзя медлить, надо идти. Всего-то пути и осталось с полдесятка шагов.
Потому что не дальше, чем в пяти шагах, придавил собой давным-давно дрогнувшую, отшатнувшуюся от него землю камень - огромная глыба небесного железа, очертаниями схожая с неглубокой массивной чашей. Конец пути. И жизни - тоже конец.
Олег шагнул, не в силах оторвать цепенеющий взгляд от алтаря, внушающего темную жуть своей непричастностью к привычному миру, подошел, уперся животом в неровный зубчатый край, оплывающий сукровицей ржавчины. Ощущая промозглый холод стылого металла, скользнул ладонями по следам давних ударов молота, довершавших задуманную природой форму небесного подарка, зарыл пальцы в мягкий невесомый пепел, засыпавший жертвенник. Пепел. Что жгли здесь в угоду богам? Только злаки и птичьи сердца ли?.. Первый ли раз увидит этот алтарь Страшную Жертву?
А вокруг - древние, труднопостижимые боги. Ждут, скрывая под внешним бесстрастием, сколь важно для них то, что сейчас свершится. Ну что ж, пусть дождутся - ты ведь сам решился на это. Сам... Так ли?
Мертвая тишина, внезапно рухнувшая на озерный берег, и едва ощутимый шорох за спиной (здесь, совсем рядом) будто ножом полоснули по изнемогшим в ожидании страшного нервам. Олег обернулся, вжался спиной в шершавую прохладу железа.
Откуда взялась эта приближающаяся стройная белая фигурка? Будто возникла из ничего и вдруг; будто выпустил ее из себя белокаменный идол Рода. Жреческие фокусы... (Что-что? А, это где-то на задворках зачарованного сознания проснулся, наконец, ученый скептик двадцатого века. Не поздновато ли?)
А она подходит, эта женщина непривычной, внутрь себя обращенной красоты. Светлые-светлые серые глаза, почти белые волосы, матовая молочная кожа... И недлинная рубаха прозрачного крапивного полотна (его в Царьграде ценят наравне с шелком-оксамитом) так же бела, легка, воздушна, как и нескрываемое ею упругое юное тело. Мягко, невесомо переступают по твердой каменистой земле беззащитные ступни высоких точеных ног; ближе, все ближе это отрешенное лицо с тонкими, будто каменеющими чертами. В нем есть что-то волнующее, знакомое, и можно было бы понять, что именно, если бы не отвлекал внимание дико не вяжущийся с хрупкой и чистой женственностью сжатый в правой ее ладони огромный железный серп - хищный, зазубренный, буреющий обильной ржавой коростой.
