БЕРМУДСКИЙ (В СТОРОНУ): Да она прехорошенькая! Экий розанчик право! А не тряхнуть ли мне стариной? Не приухлестнуть ли за вдовушкой? Разумеется, все должно быть шито-крыто, чтоб никто-ничего, а то еще, чего доброго, жениться заставит. Знаем мы этих цыпонек... (ОБРАЩАЯСЬ К АГНЕССЕ) Но неужели и в самом деле нету никакой надежды на то, что ваш честнейший и высоко нравственнейший супруг жив? Простите, может быть я задам сейчас несколько бестактный вопрос, но не допускаете ли вы, что он... э-э-э... скрывается... м-м-м... у другой женщины?
АГНЕССА: Чебурашкин? Ха-ха-ха! Да вы что, совсем? Да какая дура его к себе в дом впустит! Кому такой нужен? К тому же этот придурок был влюблен в меня до безумия!
БЕРМУДСКИЙ: Простите, но я несколько удивлен... Вы произнесли это таким тоном... Вы, очевидно, несколько недолюбливали вашего супруга?
АГНЕССА: Несколько недолюбливала? Ха-ха! Да я ненавидела его! Этот человек разбил всю мою жизнь! Это он затащил меня в это проклятое захолустье, этот проклятый городишко, этот богом забытый Белибердянск! Проклятая провинция! Медвежий угол! О, если б вы знали, как я жила в Москве!
БЕРМУДСКИЙ: Вы жили в Москве?
АГНЕССА: Да, когда училась. Какие интересные люди меня тогда окружали! Среди моих знакомых был один художник. Знаете, по-моему он был гений! Он писал с меня картину... название очень длинное, я вечно забываю... вот, вспомнила: "Обнаженная колхозница смотрит по цветному телевизору марки "Радуга-704" научно-популярную программу "Очевидное невероятное" и грызет семечки."
К сожалению, это высокохудожественное эпическое полотно, повествующее о том, как достижения передовой науки и техники входят в сознание широких колхозных масс, так и не было завершено. Художник захлебнулся.
БЕРМУДСКИЙ: Вы хотите сказать - утонул?
АГНЕССА: Нет, он не утонул, он захлебнулся. Он на одной вечеринке немножко сильно выпил, почувствовал, что его тошнит и пошел в туалет. Наклонился над унитазом, потерял равновесие - он немножко нетвердо стоял на ногах - упал головой в унитаз, и она там застряла. А один шутник, проходя мимо туалета, это увидел и спустил воду... Так ушел от нас этот большой художник.
БЕРМУДСКИЙ: М-да, сколько вы всего пережили!
АГНЕССА: Вся моя жизнь - это одно большое несчастье!
Помню, когда я развелась со своим первым мужем, я уже кончала институт, и меня должны были распределить. И тут мне вдруг попадается под руку этот Чебурашкин. Он был таким прилежным, таким старательным студентом, таким активным общественником! Все думали, что его оставят в Москве при аспирантуре. И я выскочила за него. И что же? Когда подошло распределение, он вдруг возьми да и заяви: я, мол, хочу ехать в город Белибердянск, где живет мой дядя, чтобы постоянно брать с дяди пример. "Мой дядя - честнейший, трудолюбивейший, высоко нравственнейший человек будет помогать мне в моем нравственном совершенствовании", - заявил Чебурашкин и увез меня в эту глухомань, в этот проклятый Белибердянск, мерзкий медвежий угол, где даже приличного ресторана и то нету! Я уж не говорю об элегантных людях! (НАЧИНАЕТ ВСХЛИПЫВАТЬ) Все элегантные люди живут в Москве!
БЕРМУДСКИЙ (ПОДКРУЧИВАЯ УСЫ И ПОПРАВЛЯЯ ГАЛСТУК): Ну, это еще как сказать... Однако я не пойму, почему же вы сразу не развелись с Чебурашкиным?
АГНЕССА: Ах, не спрашивайте меня! Вначале я была так потрясена случившимся, что мне было все равно куда меня везут.
БЕРМУДСКИЙ: А потом? Почему вы не развелись потом?
АГНЕССА: Потом... (ЛИЦО ЕЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ И ПО НЕМУ ПРОСКАЛЬЗЫВАЕТ КОКЕТЛИВАЯ УЛЫБКА) А потом я уз... (НЕОЖИДАННО, СЛОВНО БЫ СПОХВАТИВШИСЬ, ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ НА ПОЛУСЛОВЕ) А впрочем, какое вам дело до того, что было потом. Раз я осталась, значит у меня были причины остаться. Это мое личное дело, вас это не касается!
БЕРМУДСКИЙ: И-извините. Так значит, вы говорите, что не любили своего покойного супруга?
АГНЕССА: Я уже сказала - я ненавидела его!
БЕРМУДСКИЙ: По правде сказать, я его тоже не очень любил. Был он, знаете ли, какой-то такой, извините за выражение, э-э-э... юродивый, что ли... Вот простейший пример. Сейчас лето, жара стоит. Разве можно в такую жару работать? В такую погоду только на пляж пойти, в речке разок-другой окунуться, на солнышке погреться. Так у нас потихоньку все и делают, все! И лишь ваш супруг отделился от коллектива. И ведь вроде люди у нас в учреждении хорошие, коллектив дружный, а вот проглядели Чебурашкина! До последнего дня он приходил на работу вовремя и сидел за своим рабочим столом от сих до сих!
Вот, помню, зашел я на работу, дня за два до исчезновения это было, во всем учреждении ни одного человека, только Чебурашкин сидит за столом и что-то пишет. Спрашиваю: где, мол, все? Чебурашкин отвечает: этот на совещании, тот в управлении, третий еще где-то, в общем все по делам. Я сделал вид, что не догадываюсь, что они все на пляж умотали. Я понимал их: ведь был такой прекрасный, солнечный день. Это даже похвально, что они отдыхали все вместе - это укрепляет коллектив. Вот кого я не мог понять, так это Чебурашкина. Он сидел один в большой комнате, и все рабочие столы вокруг него были пусты. Он казался таким маленьким, таким ничтожным в своем потертом черном костюмчике, согнувшийся в три погибели над своими бумажками. Мне даже стало его жалко. Я подошел и положил ему руку на плечо. "Слушай, Чебурашкин, - сказал я ему, - а может, ты просто воды боишься? Может ты болен водобоязнью?"
"Что вы, Генрих Осипович, - ответил он, улыбнувшись своею робкой улыбкой, - я совершенно здоров. Я каждое утро поднимаю гири и обтираюсь снегом из холодильника. Только совершенно здоровый человек может работать так, чтобы получать моральное удовлетворение от работы."
Ну как еще это можно назвать, если не юродством? Что у нас на работе делать? Ведь последнему дураку должно бы быть ясно, что работа нашего учреждения - сплошное надувательство.
АГНЕССА: То есть как это - надувательство? Что вы имеете в виду?
БЕРМУДСКИЙ: Как! Вы не знаете? А впрочем, откуда вам знать. Ваш покойный супруг по-видимому был таким круглым дураком, что ничего не понимал, а может быть не хотел понять. Дело вот в чем. Одно московское высшее учебное заведение долгое время готовило специалистов очень-очень узкого профиля. Но жизнь идет вперед, и в один прекрасный день необходимость в специалистах этого профиля отпала. Однако эти специалисты переучиваться не захотели - и без того пять лет учились - а вместо этого придумали одну маленькую хитрость. Я не буду вдаваться в технические подробности. Я лишь скажу, что работа наша бумажная, а бумага все стерпит. Одним словом, наше учреждение на протяжении последних двадцати лет работает только над тем, чтобы создать иллюзию, что оно над чем-то работает.
