Эрвин Цвихау снова дернул тонкими губами в полуулыбке. Теперь он смотрел на меня иначе – так опытный боец смотрит на зеленого салагу из пополнения. Покровительственно.
– А я думал, это ты хорошо по-немецки говоришь. Баварский акцент, точно. Услышал бы тебя в нашей пивной до войны, даже не оглянулся бы – обычное дело. Только если подумать – никто из нас здесь ни по-русски, ни по-немецки не разговаривает. Ты разве не понял еще? Где тебя убили?
Я сел рядом с немцем на песок. Плюхнулся мешком, разом потеряв дыхание. Убили… убили. Чушь какая-то.
– В Югославии. У речки какой-то, в атаке, – ответил я. – Курево есть?
Продолжая меня внимательно разглядывать, Эрвин расстегнул нагрудный карман, с дырой и черным пятном, расплывшимся вокруг. Протянул серо-зеленую бумажную пачку. Дым поганого табака, перемешанного с соломой, резанул глотку, но это было лучше, чем ничего.
– Хорошо держишься, Серж! Я когда понял, куда попал, волком здесь выл. Никто не слышит, а я бегаю по берегу и ору, глотку надрываю. Потом уже хрипеть стал от натуги – упал на песок и к воде пополз. Утопиться хотел.
– И что? – в голове у меня, от табака ли, от пережитого ли потрясения, стало пусто и звонко. Слова падали откуда-то со стороны, словно из-за горизонта. Цвихау махнул рукой.
– И ничего. Дополз до воды… а она от меня отступает, да так, что угнаться не могу. Когда очухался и успокоился, умыться захотел. А вот это пожалуйста – спокойно в горсть набрал, и ничего. Умывайся, мол, дружок, а больше – чтоб ни-ни!
Слушая парня, я машинально полез в карман гимнастерки. Пальцы нащупали что-то твердое и холодное. Патрон. От «Фалльширмгевера», немецкой винтовки, которой вооружались парашютисты и десантники. Сколько таких винтовок валялось там, на речном берегу… Пуля, сжатая краями гильзы, была исковеркана почти до неузнаваемости. Я глядел на нее и откуда-то ясно понимал – да вот же он, кусочек свинца, который пробил мне голову. Кто же это заботливый вернул смерть обратно в гильзу и положил мне в карман?
Эрвин Цвихау вдруг тронул меня за руку – я даже дернулся от неожиданности.
– Дай мне, – протянул он ладонь. Я положил на нее патрон. Егерь подбросил его в воздух, поймал и искоса глянул на меня.
– Вот, значит, ты какой…
Я ничего не понимал. Но немецкий солдат, сидевший рядом со мной, вдруг стал выглядеть стариком – ссутулился, горькие складки искривили углы рта. На мою ладонь лег другой патрон. От трехлинейки Мосина. С такой же сплющенной пулей.
Мы молча смотрели друг другу в лицо.
– Меня убили утром, – ровно сказал парень в пятнистой форме, – у реки, когда русские снова пошли в атаку. Я стрелял, как учили – не дергал спуск, хорошо целился. Но тот, кто попал мне в сердце, тоже целился на совесть.
– Я утром совсем не целился… – машинально возразил я, младший сержант Сергей Калинин. – Там некогда было целиться.
Цвихау разжал пальцы, патрон скатился и упал в песок. Немец снова улыбался, рассматривая что-то темное на морской глади.
– Это лодка, – приложив ладонь козырьком над глазами, сказал он.
Везет егерям, хорошие у них глаза, подумал я. Да нет, ерунда, при чем тут острое зрение? Приближается… Точно – лодка под парусом. Ветра нет, но белое полотнище туго натянуто, ход быстрый.
Когда нос лодки врезался в песок, на берег шагнул высокий человек. Почему-то сначала мне в глаза бросились его грубые ботинки с выгоревшими обмотками.
– А вот и Перевозчик, – пробормотал Эрвин и встал с песка. – Все, приехали, Серж.
Он щелкнул каблуками и привычно вытянулся по стойке «смирно».
– Капрал Эрвин Цвихау…
– Тихо, парень, – сказал тот, кого назвали Перевозчиком. – Потерпи. За тобой другой приедет.
Потом посмотрел на меня.
– Привет, Серега. Давно не виделись.
Никакой это был не Перевозчик, не Харон на своей черной ладье. Стоял передо мной Колька Смирнов, мой земляк из роты лейтенанта Герасимова, погибший еще в сорок втором. Я сам писал письмо его сестре в Омск, мусоля огрызок химического карандаша над каждым горестным словом.
– Колька? – прошептал я. – Откуда…?
Улыбнулся мой друг, чуть прищурившись. Как тогда, когда уходил в последний свой рейд по тылам.
– Здесь, Сережа, каждому свой путь. А солдату – солдатский рай. И принять его сможет он только от такого же, как и сам… Садись, браток, ко мне в лодку, поехали – нечего тут долго мудрить.
Я повернулся. Капрал Эрвин Цвихау молча глядел на меня. Потом улыбнулся и протянул руку.
– Левое плечо вперед, камрад! С Богом не поспоришь! А сигареты оставь себе – кто его знает, может, у тебя в раю и не покурить?
– Покурить, покурить, – успокоил меня Колька, шагая через борт. Но я все-таки сунул мятую пачку в карман шинели.
А потом мы рванулись вперед, оставляя на берегу одинокую фигуру.
Рванулись в море, у которого нет ни конца, ни края. За горизонт, который обрушился завесой из льда и тумана. За черту, о которой я не хочу говорить, да если бы и хотел – уже не смогу никому рассказать.
Он зашел в приемную архангела Михаила и тихо присел на стул. Секретарь – из ангелов, озабоченно просматривавший какие-то бумаги, поднял светлый лик, тут же улыбнулся и поднялся со своего места.
– Николай Иванович? Что ж так скромно? Проходите! Разведчик Николай Кузнецов смущенно кашлянул, привычно щелкнул каблуками стареньких, но до блеска начищенных сапог.
– Идите, – улыбнулся ангел. – Он ждет.
Михаил ходил по зале, задумчиво поигрывая темляком выложенной золотом шашки. В последнее время он предпочитал облик и форму кубанского казачьего генерала – и сейчас, с расстегнутым воротником красного бешмета и сдвинутой на затылок черной смушковой кубанкой, лицом напомнил Кузнецову атамана Матвея Платова. Еще мальчишкой Ника Кузнецов часто разглядывал литографию в книге об Отечественной войне 1812 года, где грозный атаман был изображен на коне, сурово нахмурившимся и с обнаженной саблей.
Сейчас Михаил был именно таким – только не в седле. Короткие сапоги мягкой кожи неслышно ступали по узорным коврам.
– Николай? – пронзительно глянул на разведчика Михаил, и тут же помягчел взором, остановился и протянул жесткую, обжигающую ладонь.
– Хорошо, что пришел. Куришь?
– Нет, – покачал головой Николай Иванович. – Все никак не научусь.
– Ну, а я подымлю, – архангел достал из ящика стола кисет и трубку. – Тем более, что в этом образе мне…
– Сам Бог велел? – усмехнулся Кузнецов.
– Что-то вроде того, – хмыкнул Михаил, приминая табак в чашечке трубки большим пальцем. Потом он чиркнул длинной спичкой, несколько раз затянулся и выпустил клуб синего сладкого дыма.
