Утром же я поймал ученика сапожника Лешку Вострикова и долго ему втолковывал, чтобы он в 1912 году нашел Петровского и вошел в его группу. Что от этого зависит его дальнейшая жизнь и благополучие. Он обязательно станет барином и большим человеком. В группе он должен присматривать за Ольгой Воронцовой, чтоб ничего плохого с ней не случилось. Я знал, Лешка всё исполнит. Исполнит, что сможет. Ольга выйдет замуж за товарища Петровского обвиненного в троцкизме и расстрелянного в 37году. Сама же она как жена врага народа будет сослана в АЛЖИР, но не в далекую Африканскую страну, а в Акмолинский лагерь жен изменников родины, и о дальнейшей судьбе её ничего не известно.
Платов любил пить с прусским генералом Блюхером. Вино, любимое атаманом и приятное для его собутыльника, было «Цимлянское». Очевидцы рассказывали, как происходило это русско-прусское возлияние.
Сидят атаман и генерал и молча тянут вино. Обычно Блюхер на каком-то стакане «отключался» и его увозили адъютанты, а Платов сокрушался:
— Люблю Блюхера! Славный, приятный он человек. Одно в нем плохо: не выдерживает!
Адъютант Платова (он же переводчик) Смирной спросил как-то у своего шефа:
— Блюхер не знает русского, а вы немецкого. Какое же удовольствие вам от этого знакомства?
— Как будто здесь нужны разговоры, — ответил атаман. — Я и без них знаю его душу. Он потому и приятен мне, что сердечный человек.
Мы отступали. Гренадерские усы понуро смотрели в землю. Мне пришлось сбрить бороду, дабы не отличаться, а усы укоротить — слишком они смотрелись по-запорожски. А если отпустить оселедец на макушке, и в сечу?! За своего там примут, без вопросов. Надо ли говорить, что по липовому приказу от генерал-губернатора Ростопчина я был прикомандирован во 2ую пехотную дивизию под командование Михаила Семеновича Воронцова. 'Мон женераль' Воронцов время от времени бросал на меня косые взгляды. Приказ о моем назначении 'нечаянно' потерялся, а допросить меня на сей предмет он стеснялся. Да и не до меня ему было. Не до какого-то бедного поручика. Хотя, жандармское управление не дремало. Были получены сведения, что враг получает доподлинную информацию о дислокации наших войск. И получает их корсиканец от человека с серебряными эполетами и в русской форме. Серебряных эполет у меня отродясь не было, а вот непривычная шашка не по уставу торчащая из-за портупеи внимание привлекала. Состояние в войсках было подавленное. А всё из-за того, что мы никак не могли дать бой французу. То ли от того, что не хватало достаточно сил у армии Барклая де Толли, то ли по другим каким неведомым нам соображениям. Недоверие к Барклаю высказанное императором Александром I стало достоянием всех и каждого и часто приходилось слышать как канониры понукая битюга, тащившего пушку, кричали: Но! Барклай проклятый! И замечание им никто не делал. Что само по себе было неслыханно.
За такое оскорбление в старые времена тридцать шпицрутенов, и с душой бы простился, ворчали ветераны. Нашего же командующего — Багратиона, считали за своего, за русского, и в его верности не сомневались. Грузин — русский, а Барклай — синоним ненадежности. Впрочем, такое уже было. Точнее будет. Иосиф Джугашвили русским не был, и попробовал бы кто усомниться, что он не свой.
На него была наша надежда.(Я имею ввиду Багратиона.)Что под его руководством в грядущем сражении смогем Бонапарта умыть. Впрочем, общим командующим царь назначил князя Голенищева-Кутузова. Армии Кутузов был известен и любим, известен если не как последователь Суворова А.В., про которого сам генералиссимус как-то сказал: 'Я Кутузову не кланяюсь. Он один раз поклонится, а другой обманет'. То по крайней мере известен, как человек прошедший суровую Суворовскую науку, и в ней преуспевший.
Соединившись, две армии под Смоленском генерального сражения так и не дали. И Смоленск пылал. Черный дым с укоризной смотрел в наши спины. И мы жили лишь надеждой на мщение. Неровные колонны войск стиснутые на узкой дороге лесами передвигались к Москве по Можайской дороге, которую мы и прикрывали от неприятеля. Лето 12ого года стояло жаркое. Пыль взбиваемая под тысячами сапог поднималась в небо и ржавым облаком висело над дорогой выдавая передвижение войск. Тяжелый кивер то сползал на глаза, то заваливался на затылок и лямка впивалась в горло. Пот тек из под кивера ручейками. Пробивался через брови и норовил попасть в глаза. Да ещё этишкет болтался у правой щеки. Предназначение этишкета мне было неизвестно. Разве только комаров отгонять? Он маятником болтался при ходьбе, отвлекая от мыслей. Пыльный султан фаллическим символом возвышался над кивером. Эх! Порубят их в скором времени, думал я вышагивая со своей сотней по дороге. И если б только султаны…, а не головы.
Угораздило же меня подастся в пехоту. Теперь топать и топать. Но другого выхода не было. Навыки верховой езды, слишком мало для кавалерии. Биться на коне это не прогулки неспешной рысью по городскому парку. В битве конь должен быть твоим. Испытанным. Чтоб слушался не только каждого твоего движения и приказа, а лишь намека на движение и приказ. Слиться с конем в одно целое, стать эдаким кентавром. На это у меня времени не было. И я совершенно не представлял фехтование верхом. Ерзать на седле, подставлять под удар ласковую животину, прикрываться от выстрела лошадиной грудью. Не по мне это было. Слишком я любил животных. Пожалуй больше чем людей. Животные не способны на предательство, на измену и ложь. И если ты их любишь, то они отвечают тебе тем же. Взгрустнулось. Я вспомнил мою лошадь. Серая в яблоках, породы Орловский рысак, с чудным именем 'Хризантема'. Большие доверчивые глаза и мокрая морда тыкающаяся в ладонь в поисках морковки. Мы не спеша прогуливались с ней по манежу. Через неделю, когда я пообвыкся, и считал себя уже чуть ли не джигитом, я решил пришпорить 'Хризантему'. Она удивленно выпучила глаза и понесла. После той бешеной скачки я отбил себе всё что возможно. Думал, что и детей у меня теперь не будет. Но бог миловал.
Если бы, если…В этом если скрывается много несбывшихся надежд и мечтаний.
Прокручивая в голове всю хронику Бородинского сражения и читая записки генерала Ермолова я обнаружил некие нестыковки с описанием других авторов. Так в принципе и должно было быть. Каждый видел битву со своей колокольни и в том, что в мелочах были разночтения ничего странного не было. Было странно другое. Все участники сражения от рядового до фельдмаршала были награждены и отмечены. Народное ополчение свои кресты ополченцев, и те считали наградой. Без наград остались генерал Платов и Уваров, которые должны были навести панику на французские тылы. И что-то там они делали, но результатами их деятельности Кутузов остался не доволен. Темное дело. Как писал генерал Ермолов: 'Атамана Платова совершенно одинаковы были соображения и более распорядительности. Войска наши не приобрели успеха, мало нанесли вреда и подверглись урону. Генералу Уварову приказано возвратиться. Атаман Платов за ним последовал'. Эту историю я решил прояснить.
