Шеат машинально пошевелил языком и с мрачным удовлетворением обнаружил обнажившийся на зубе давнишний скол. Переброска отторгла материал, выращенный на основе его, Шеата, живых клеток. Пломба осталась где-то там, в фильтрах перебросочной кабины вместе с грязью из-под ногтей, впрыснутыми в кровь подготавливающими препаратами, шлаками и непереваренными остатками пищи. Через лазейку в пространстве могло просочиться только тело в его первозданном виде.
Зверя Шеат обнаружил раньше, чем тот учуял человека. В том, что перед ним именно лишенное разума животное, Шеат не сомневался. Он мог бы избежать встречи, но захотел познакомиться поближе. Крупный четырехлапый хищник, покрытый жесткой бурой шерстью, был голоден. Влажные ноздри его подрагивали, пробуя воздух на вкус, с желтых в палец длиной клыков тянулась ниточка слюны – добыча казалась близкой и доступной. Страха Шеат не испытывал. Если говорить отвлеченно, то страха Шеат не испытывал вообще. Боязнь чего-либо – неотъемлемое свойство здравомыслящего человека, заменяла концентрация внимания на раздражающие обстоятельства. Чем выше степень угрозы, тем больше ресурсов требовала ее ликвидация.
Шеат послал предельно простую ментограмму: "Я сильнее. Уходи!"
Зверь на мгновение замер, поворотил морду в нерешительности и присел, чувствуя смутную опасность. Но голод все же взял свое, хищник оскалился и ринулся в атаку, видя перед собой только теплое, трепещущее в конвульсиях мясо… Человек легко, с несвойственной человеку скоростью уклонился от когтей и с такой силой всадил кулак мохнатый в бок, что пробил грудную клетку, заставив осколок сломанного ударом ребра проткнуть сердце. Зверь пробежал по инерции несколько шагов и свалился навзничь. Из пасти и ушей его хлынула кровь.
Шеату не составило бы труда руками содрать с туши шкуру, чтобы укрываться от ночного холода. Но, поразмыслив, он решил оставить шубу владельцу. Пока не замерзала вода, нужды в этом не было. Если бы речь шла о выживании, Шеат выпил бы сейчас теплую кровь, съел печень и натерся бы с головы до ног салом, сохраняющим тепло. В конце концов, если переход сквозь огромный лес затянется, Шеат надеялся найти таких полезных и неопасных тварей еще.
– …Никоди-им! Твою мать… Где зипун?
– Здеся вешал, – Никодим, щупленький мужичок, живущий в крайней на хуторе избе, стащил шапку и озадаченно поскреб темя. – От на солнышке… Того… Вшу пропарить…
– О-от я тебе пропарю! – жена его, стоявшая на крыльце, дородная баба, урожденная Пелагеей, подперлась короткими пухлыми руками и притопнула перемотанным для крепости лаптем. – В кабак поди снес, кровопивец!
– Пелагея, ты того, напраслину-т не возводи!
В пропаже зипуна Никодимовой вины не было. Равно как и в пропаже холщовых портов, женской сорочки и пары валенок. Подлинный вор сейчас прятался неподалеку и напряженно вслушивался в незнакомые фонемы чужого языка, стараясь выделить из разноголосицы отдельные слова, постигнуть их смысл.
Внешне селяне выглядели такими же, как Шеат. Разве что пониже ростом и глаза у них размером поменьше. Но это были люди, вне всякого сомнения. Еще одна невозможная удача – попасть на населенную людьми планету.
– Гореть тебе на страшном суде, паразит! На порог не пущу, покуда зипун не сыщешь! – Пелагея шваркнула дверью так, что из печной трубы взвилось облачко сажи.
– И-эх, – вздохнул мужичонка и почесал кадык. – Вот она, жизня-жестянка… Пойти правда, что ли, в кабак?…
Шеат брел по обочине и ловил себя на том, что немного волновался, как-никак первый контакт с местным населением. Исторический, можно сказать, момент. Позади тащилась подвода, но настолько медленно, что Шеату приходилось прикладывать уйму усилий, чтобы не уйти в отрыв. Он изо всех сил горбился и греб размокшими валенками осеннюю грязь.
"Я калека, я не опасен", излучал Шеат в пространство, но, по ходу дела, вознице было совершенно все равно, чего он там излучал, восприимчивостью здешние люди не отличались. Несколько дней Шеат пробирался вдоль дорог, наблюдал, как запряженные лошадьми упряжи подбирали попутчиков. Подгадав на всякий случай телегу с одиноким кучером, он решился на открытый контакт.
– Эй, мил человек, куда путь держишь?
Шеат поклонился в ответ и махнул рукой вдаль.
– Немой, что ль? – поинтересовался возница и, получив утвердительный кивок, предложил: – Сидай, подвезу! Я до Гавриловки, – предупредил он на всякий случай и хлестнул вожжами лошаденку: – Н-но, подруга!
Возницей оказался молодой парень, с неуспевшим еще огрубеть юношеским пушком на щеках и подбородке. Это обстоятельство, правда, не помешало ему быть изрядно принявши на грудь: Шеат улавливал сильные испарения спиртного.
– Я со свадьбы еду, – продолжал монолог возница. – Двоюродный брат обженился третьего дня. А ты, мил человек, никак на богомолье?
Смысла вопроса Шеат не понял, но ощутил, что от него ожидается утвердительный ответ, поэтому кивнул.
– Ага… Тогда тебе до Николы Высокой. Токмо я раньше сверну-то…
Возница балабонил без умолку – Шеат и не рассчитывал на такой подарок, запоминая все новые слова, удивительным образом отгадывая их смысл. Абсолютный слух, абсолютная память, голосовые связки, способные к воспроизведению широчайшего спектра звуков – генетически развитые у всех скаутов качества, позволяли усваивать чужую речь с ходу. К тому же, программа подготовки включала около сотни основных человеческих языков, известных в галактике. И некоторых нечеловеческих.
Вскоре возница стал заплетаться, осоловел взглядом и задремал, уронив подбородок на грудь. Лошадку это обстоятельство нимало не смутило, она продолжала преспокойно перебирать копытами сама по себе и, некоторое время спустя, свернула к придорожному трактиру, куда хаживала, видать, частенько. Пяток ее собратьев у привязных столбов поворотили головы и вновь принялись кто перебирать травинки из охапки, кто выедать торбу с овсом. Это уж как кому соблаговолил хозяин.
Возница всхрапнул и открыл глаза.
– Эка ты, Манька, шельма! – пожурил он кобылку, ожидавшую клок сена и роздыху. – Да и то ладно. Зайдем, пожалуй, поснедать чего ни стало!…
Шеат ощущал за бревенчатыми стенами человек около десяти в состоянии от сильного возбуждения до полуспящих, опасными они не казались. Возница с собой не звал, но и не гнал прочь – Шеат подумал и тоже решил "поснедать".
Дух внутри стоял тяжелый. Испарения кухни смешивались с запахом давно не мытых тел, войлока, лошадей и дымом махорки. За общим столом на лавках сидели бородатые, как один, мужики; черпали что-то из глиняных плошек, переругивались, размахивая ложками, тянули заунывную песню, облокотившись друг на друга, или, уронив лицо на локти, спали. Сквозь крохотное оконце, забранное мутным стеклом, сочился жидкий осенний лучик, служивший слабым подспорьем толстым сальным огаркам свечей, прилепленным повсюду без всякой схемы, и открытому очагу, чадившему сырыми дровами.
