остальных.
Спускаясь в подвал, я разглядел предмет, который держал в руке. Только совершая насилие над языком, этот кусок можно было назвать хлебом. Твердый и тяжелый, он, несомненно, был выпечен без дрожжей.
Подвал был тускло освещен. Не успел я освоиться с этим полумраком, как кто-то сунул мне в другую руку жестяную миску. Спотыкаясь, я перешел в следующее помещение, еще более темное, где за столами сидели на скамейках люди. Пахло здесь отвратительно. Зловещий мрак, смрад и приглушенные голоса, долетавшие откуда-то из темноты, делали это место похожим на преддверие ада.
У многих были натерты ноги, и, прежде чем приняться за еду, они стаскивали с себя башмаки и разматывали грязные портянки. Это усилило зловоние и окончательно убило мой аппетит.
Тут я понял, что совершил ошибку. Я плотно пообедал пять часов назад, а чтобы оценить здешнее меню, следовало поголодать денечка два. В моей миске плескалась похлебка: горячая вода с кукурузными зернами. Люди макали куски хлеба в соль, насыпанную кучками на грязных столах. Я последовал их примеру, но хлеб застрял у меня в горле, и я вспомнил слова плотника: «Нужно не меньше двух кружек воды, чтобы его разжевать».
Я направился в темный угол, куда, как заметил, подходили другие, и нашел там воду. Затем вернулся к столу, чтобы разделаться с похлебкой. Кукуруза была полусырая, плохо посоленная, горькая и оставляла противный вкус во рту. Я мужественно съел пять-шесть ложек, но приступ тошноты заставил меня сдаться. Сосед, успевший проглотить свою порцию, докончил и мою. Он выскреб обе миски и стал метать голодные взгляды по сторонам – не осталось ли где-нибудь еще.
– Я встретил сегодня земляка, и он угостил меня сытным обедом, – объяснил я ему.
– А я, – отозвался он, – со вчерашнего утра в рот не брал ни крошки.
– Табачку? – предложил я. – Только как бы этот дубина не придрался.
– Нет, – отвечал он, – ни черта не бойся. Эта ночлежка самая хорошая. Вот побывал бы ты в других! Уж там когда обыскивают, так всего обшарят!
Когда все миски были выскоблены дочиста, беседа оживилась.
– Здешний смотритель вечно пишет про нас, подлецов, в газетах, – сказал один из моих соседей по столу.
– Что же он пишет? – полюбопытствовал я.
– Да вот, что все мы никудышные люди, мерзавцы и негодяи и не хотим работать. Расписывает разные допотопные истории, про которые я уже лет двадцать слышу, да что-то сам никогда такого не видывал. Последний раз он написал в газете про одного парня, который прихватил в кармане из ночлежки корку хлеба, увидал какого-то важного пожилого господина и кинул свою корку в решетку канализации, потом подошел к этому старику и попросил одолжить ему палку, чтобы выудить хлеб. Ну, старик и подал ему медяк.
Этот избитый анекдот был встречен шумным одобрением слушателей. Затем из мрака донесся чей-то сердитый голос:
– Болтают, будто в других городах со жратвой лучше. Хотел бы я это повидать. Был я вот недавно в Дувре – ни черта там нет, никакой жратвы. Глотка воды тебе не дадут, не то что пожрать!
– А вот в Кенте есть такие, что живут все время на месте и никуда не едут, – послышался другой голос. – Ну и морды же себе раскормили – страх!
– Я проходил через Кент, – еще злее отозвался первый, – и никакой там жратвы не видел, чтоб мне пропасть! Я уж давно приметил: все эти типы только вечно хвалятся, будто им везде дают, а как дорвутся до ночлежки, так живо слопают всю похлебку, да и твою норовят прихватить.
– Есть и в Лондоне такие, – сказал человек, сидевший напротив меня, – для которых во всякое время сколько угодно жратвы; этим тоже никуда не нужно ехать. Живут себе и живут в Лондоне круглый год, даже о ночлежке не беспокоятся – заявляются сюда в девять, а то и в десять часов вечера.
Все хором подтвердили правоту его слов.
– Хитрые, черти! – раздался чей-то восхищенный голос.
– Еще бы! – отозвался кто-то. – Мы с тобой так не умеем. Такими родиться надо. Небось с пеленок открывали господам дверцы экипажей да торговали газетами. И мать с отцом тем же занимались, и их приучили, а мы с тобой подохли бы с голоду на такой работе.
Это было тоже подтверждено дружным хором, равно как и заявление, что есть такие типы, которые круглый год преспокойно живут в ночлежке, всегда обеспечены куском хлеба и похлебкой, и никакой голод им не страшен.
– А я раз получил полкроны в стратфордской ночлежке, – сказал какой-то бедняк, до сих пор молчавший; мгновенно воцарилась тишина, и все как зачарованные внимали чудесному рассказу. – Нас послали втроем дробить камень. Дело было зимой, холод зверский. Те двое, что со мной пришли, говорят: «Ну ее к черту, эту работу!» – и не стали работать. А я все грохаю да грохаю, чтобы согреться. Вдруг откуда ни возьмись комиссия! Этих двух упекли на четырнадцать суток, а мне за мой труд каждый из комиссии дал по шесть пенсов, – а их там было пятеро. И тут же меня отпустили.
Большинство этих людей, вернее сказать – все, не любят ночлежек, но их гонит туда необходимость. После ночи отдыха «на колу» они в состоянии провести двое-трое суток на улице, пока нужда снова не загонит их в ночлежку. Разумеется, такая жизнь быстро подтачивает их организм, и они это понимают, хотя и смутно, но уже настолько свыклись, что перестали тревожиться.
Среди бродяг существует мнение, что самая сложная проблема – найти угол для спанья, что это даже труднее, чем прокормиться. Объясняется такое положение главным образом плохим климатом и суровыми полицейскими правилами, но послушать этих людей, так во всем виноваты иммигранты, особенно польские и русские евреи, которые захватывают их места, работая за более низкую плату и тем поддерживая систему потогонного труда.
Около семи часов нас погнали мыться и спать. Каждый разделся догола, завернул одежду в пиджак и перевязал сверток поясом. Все свертки мы свалили на переполненную вещами полку и просто на пол – отличный метод распространения насекомых, – затем парами прошли в обмывочную. Там стояли две большие лохани, и я сам видел, как двое до нас мылись в воде, в которую сели мы, а затем двое, пришедших вслед за нами, окунулись в ту же самую воду. Это я видел собственными глазами, но, помимо того, готов поручиться, что в одной и той же воде мылись все двадцать два человека.
Я только сделал вид, будто ополаскиваюсь этой грязной водицей, и поспешно
