— Погоди… Погоди… — задыхаясь от бега, попросила Тана. — Да остановись же!
Из последних сил она дернула меня за руку, и я, с трудом удержавшись на ногах, остановился.
— Сейчас… Сейчас… — Тана лихорадочно зашарила по карманам. — Надо накидку… Они видят тебя на тепловом сканере…
Она выдернула из кармана пакет, разорвала его и набросила на меня саморасправляющуюся пелерину, экранирующую инфракрасное излучение. Накидка тут же начала облегать тело, и пока ее структура еще находилась в аморфном состоянии, Тана быстро провела рукой по моему лицу, освобождая от ткани глаза и рот. Будто нос ребенку вытерла.
— Чего застряли?! — заорал Кванч, выныривая перед нами из зарослей. Быстро за мной!
Он схватил меня за руку и увлек в заросли. И не успели мы сделать нескольких шагов, как то место, на котором только что стояли, превратилось в огненный столб.
Около часа мы с максимально возможной скоростью петляли по мангровым зарослям, чтобы высадившиеся с птерокара егеря не смогли взять след. Ведущий нас Кванч то и дело растворялся в рябящей в глазах ржаво-зеленой кипени сельвы, затем возникал из зарослей то слева, то справа, менял направление, затаскивал нас на средний ярус леса, где приходилось прыгать с ветки на ветку, вел мелководными болотами и все время поторапливал.
От суматошного бега я уже окончательно ничего не соображал. Не все ли равно, от чего погибнуть — от скоротечной саркомы Аукваны или от плазменного луча? Последнее даже предпочтительнее — мучиться не буду…
Как мы оказались в схроне — убежище, сплетенном из лиан между нижним ярусом мангровых зарослей и болотом, — не помню. Понял вдруг, что стою на дне громадной раскачивающейся корзины, вокруг темно, душно, и бежать никуда не надо. Сердце бешено колотилось, легкие, работая, как мехи, хрипели.
— Ложись, ложись в гамак… — суетилась вокруг меня Тана.
Я упал в гамак, потерянным взглядом обвел схрон и увидел, как Кванч сноровисто «зашивает» лианами входной лаз. Таких схронов в переплетении ходульных корней гигантских мангров Аукваны у каждого проводника браконьеров имелось не менее двух десятков, и были они настолько хорошо замаскированы, что егеря считали большой удачей, когда случайно их обнаруживали.
— Тише, тише… Успокаивайся… — шептала Тана.
Она присела рядом с гамаком и гладила меня по груди, по рукам. А я все никак не мог отдышаться. В груди угрожающе клекотало, я задыхался, обожженные аммиаком легкие отказывались принимать кислород. И вдруг жесткая трубка, в которую превратилась трахея, сломалась внутри со стеклянным хрустом. Я отчаянно закашлялся, и из горла полетели сгустки алой крови…
Очнулся я под вечер. Дышалось легко и спокойно, ничего у меня не болело, и лишь непомерная слабость напоминала о том, что произошло. Силы нашлись только на то, чтобы с огромным трудом приоткрыть чугунные веки.
Тана и Кванч сидели на чурбаках и собирали из блоков походный диагност. Такого лица у Таны я еще не видел — отрешенное, скорбное, с потухшими глазами. Зрачки смотрели в одну точку, и она, похоже, не видела, что делают руки. Кванч, заглядывая в инструкцию, то и дело подправлял ее действия. По щекам Таны катились слезы, а губы что-то непрерывно, как молитву, шептали. Кажется, все то же: «Лучше бы я… Лучше бы меня…»
В этот раз ее слова не вызвали у меня никакого отторжения. Апатия царила в душе, и было все равно, кто что думает и делает в мире, в котором мне осталось находиться три дня. Я пребывал по одну сторону бытия, они — по другую, и ничего нас уже не связывало. Страх смерти отсутствовал — было лишь невыносимо жаль, что меня в этом мире не будет и все, чему в нем суждено случиться, будет происходить без меня.
Мысли текли вяло и равнодушно, по привычке анализируя создавшуюся ситуацию. Наверное, точно так старики вспоминают прожитые дни, без эмоций прокручивая в памяти «кино» своей жизни и не имея никакого желания что-либо изменить в «сценарии». Нет, не вспоминалась мне вся моя жизнь, а лишь последние месяцы — подготовка к экспедиции и дни, проведенные на Аукване. Скорее всего эти воспоминания были вызваны к жизни горечью понимания, что экспедиция на Ауквану будет последней. И единственной, которую мне не удалось завершить. Не суждено мне дожить до глубокой старости, дабы, сидя в кресле-качалке, обозревать коллекцию экзопарусников и с тихой улыбкой вспоминать перипетии, происходившие при ловле какого-либо экземпляра коллекции. Не будет у меня тихой спокойной старости. Ничего не будет. C'est la vie, c'estlamort…[7]
Pediptera Auqwana vulgaris — ногокрыл Аукваны обыкновенный, не считался среди эстет-энтомологов уникальным видом. И в то же время у маститых коллекционеров если и имелись экземпляры ногокрыла, они не экспонировались. Выставляли на показ ногокрылов только начинающие коллекционеры, так как на рынке экзотических животных невозможно приобрести неповрежденный экземпляр. Объяснялось это тем, что Ауквана была закрыта для охоты из-за хищнического разграбления биологических видов с уникальными фармакологическими показателями. К таким видам относился и ногокрыл, но не в стадии ногокрыла-имаго, представлявшего интерес исключительно для эстет-энтомологов, а в стадии новорожденного ногокрыла-птенца, мясо которого обладало поистине чудотворным плацентарным эффектом, способствующим омоложению клеток. Несмотря на объявление Аукваны галактическим заповедником, браконьерство здесь процветало, и от него не спасала егерская служба, специально созданная Лигой защиты, возможно, разумных животных. Даже драконовские меры, вводимые на период появления в гнездах птенцов — уничтожение егерями без суда и следствия застигнутых на месте преступления трапперов, — не могли полностью искоренить браконьерство. Очень многим в Галактике хотелось помолодеть и жить дольше. В отличие от земных насекомых, жизненный цикл Pediptera Auqwana vulgaris был несколько сложнее (два закукливания в начальной и конечной стадиях, а также гиперметаморфоз личинки) и делился на пять стадий: яйцо — птенец личинка (ногокрыл-отчим) — личинка (старец-одиночка) — имаго. Раз в год, перед сезоном слоистых туманов, из отложенных старцем-одиночкой яиц вылуплялись птенцы, биологический смысл существования которых не совсем ясен, поскольку они ничем не питались и существовали как особи на протяжении всего шести дней, ревностно оберегаемые нргокрылами-отчимами. По истечении шести суток птенцы закук-ливались, и через месяц из первичных коконов выходили ногокрылы-отчимы, чья длина на этот момент не превышала пяти сантиметров. Вопреки названию, особь в личиночной стадии имела очень коротенькие бескрылые ножки, на которых ного-крыл отправлялся на поиски гнезда с отложенными старцем-одиночкой яйцами. За время путешествия, а затем охраны гнезда ногокрыл-отчим, подобно земным гусеницам, усиленно питался растительной пищей и вырастал до пятнадцати метров в длину, достигая массы десяти тонн. Но на период, когда птенцы вылуплялись из яиц, он прекращал питаться, становился агрессивным, усиленно охраняя птенцов, чье появление на свет привлекало к себе как многочисленных естественных хищников Аукваны, так и галактических браконьеров. За это время ногокрыл-отчим терял до половины своей массы и к моменту закукливания птенцов превращался в худое дряблое существо, за что и получил название старца-одиночки. В таком виде он существовал еще год, медленно пробираясь сквозь чащу гигантских мангров и выискивая укромное место для гнездования. Где-то за месяц до сезона слоистых туманов старец-одиночка закукливался, и вторичная куколка раскрывалась спустя ровно сутки после того, как все птенцы закукливались в первичные куколки. При этом во время последнего метаморфоза ного-крыла стволы гигантских мангров вокруг куколки раздвигались, образуя небольшую полянку, просвет над которой между деревьями напоминал круглый колодец в стометровой многоярусной системе островной сельвы Аукваны. Приблизительно девять из десяти раскрывшихся вторичных коконов содержали кладки яиц, а из десятой куколки появлялась краса и гордость мангровых зарослей — Pediptera Auqwana. По своему строению ногокрыл напоминал раскрытый зонтик трехметрового диаметра необычайно яркой расцветки, а название свое получил из-за мета-морфизованных сочлений хитинового панциря, превратившихся в спицеобразные распорки крыльев и очень напоминавших тонкие ножки насекомых. По аналогии с большинством земных бабочек-однодневок пищеварительный тракт у ногокрыла отсутствовал, и единственным смыслом его существования являлось оплодотворение отложенных яиц. Чуть покачивая крыльями, ногокрыл медленно взлетал над мангровыми зарослями, выискивал круглые прогалины в сплошном лиственном пологе верхнего яруса сельвы, опускался туда и надолго зависал над кладкой яиц. Псевдочешуйки, пыльцой опадая с крыльев, медленно осыпалась на кладку, оплодотворяя яйца и одновременно превращая разложившиеся останки ногокрыла-старца в голубоватую жижу, обладающую сильнейшим анабиозным действием и прекрасно защищающую яйца на период созревания. Около суток ногокрыл парил над одной кладкой, затем направлялся на поиски следующей. С оплодотворением каждой кладки крылья ногокрыла все более блекли и после пятнадцатой-восемнадцатой кладки становились совсем прозрачными. Тогда ногокрыл погибал. Некоторые, не найдя более шести-семи кладок, тоже погибали, и вот этих-то особей егеря и экспортировали на рынок.
