— Далёко едешь?
Гусев засвистал, кивнул на потолок и, посмеиваясь глазами, налил горячего чая на блюдце:
— За облака, Маша, лечу, вроде этой бабы.
Маша только опустила голову. Гусев лёг в постель. Маша неслышно прибирала посуду, села штопать носки, — не поднимала глаз. А когда скинула платье и подошла к постели, — Гусев уже спал, положив руку на грудь, спокойно закрыв ресницы. Маша прилегла рядом и глядела на мужа. По щекам её текли слёзы, — так он был ей дорог, так тосковала она по его неспокойному сердцу: «Куда летит, чего ищет? — не ищи, не найдёшь дороже моей любви».
На рассвете Маша поднялась, вычистила платье мужа, собрала чистое бельё. Гусев проснулся. Напился чаю, — шутил, гладил Машу по щеке. Оставил денег, — большую пачку. Вскинул на спину мешок, задержался в дверях, и перекрестил Машу. Ушёл. Так она и не узнала, — куда он уезжает.
В пять часов дня на пустыре перед мастерской Лося стал собираться народ. Шли с набережной, бежали из переулков, бубнили, сбивались в кучки, лежали на чахлой траве, — поглядывали на низкое солнце, пустившее сквозь облака широкие лучи.
Перед толпой, не допуская близко подходить к сараю, стояли солдаты милиции. Двое конных, скуластые, в острых шапках, разъезжая шагом, свирепо поглядывали на зевак.
Кричал на пустыре мороженщик. Толкались между людьми мальчишки с припухшими от дрянной жизни глазами, — продавцы папирос и жулики. Затесался сюда же сутулый старик, изъеденный чахоткой, — принёс продавать две пары штанов. День был тёплый, августовский, летел над городом клин журавлей.
Подходившие к толпе, к бубнящим кучкам, — начинали разговор:
— Что это народ собрался, — убили кого?
— На Марс сейчас полетят.
— Вот тебе дожили, — этого ещё не хватало!
— Что вы рассказываете? Кто полетит?
— Двоих арестантов, воров, из тюрьмы выпустили, запечатают их в цинковый бидон и — на Марс, для опыта.
— Бросьте вы врать, в самом деле.
— То есть, как это я — вру?
— Да — ситец сейчас будут выдавать.
— Какой ситец, по скольку?
— По восьми вершков на рыло.
— Ах, сволочи. На дьявол мне восемь вершков, — на мне рубашка сгнила, третий месяц хожу голый.
— Конечно, — издевательство.
— Ну, и народ дурак, Боже мой.
— Почему народ дурак? Откуда вы решили?
— Не решил, а вижу.
— Вас бы отправить, знаете куда, за эти слова.
— Бросьте, товарищи. Тут, в самом деле, историческое событие, а вы Бог знает что несёте.
— А для каких это целей на Марс отправляют?
— Извините, сейчас один тут говорит: — 25 пудов погрузили они одной агитационной литературы и два пуда кокаину.
— Ну, уж — кокаин вы тут ни к селу ни к городу приплели.
— Это экспедиция.
— За чем?
— За золотом.
— Совершенно верно, — для пополнения золотого фонда.
— Много думают привезти?
— Неограниченное количество.
— Слушайте, — с утра английский фунт упал.
— Что вы говорите?
— Вот вам, — ну. Вон — в крайнем доме, в воротах, один человек, — щека у него подвязана, — фунты ни по чём продаёт.
— Тряпьё он продаёт из Козьмодемьянска, три вагона, — накладную.
— Гражданин, долго нам ещё ждать?
— Как солнце сядет, так он и ахнет.
До сумерек переливался говор, шли разные разговоры в толпе, ожидающей необыкновенного события. Спорили, ссорились, но не уходили.
На набережной Ждановки зажглись фонари. Тусклый закат багровым светом разлился на пол-неба. И вот, медленно раздвигая толпу, появился большой автомобиль комиссара Петербурга. В сарае изнутри осветились окна. Толпа затихла, придвинулась.
Открытый со всех сторон, поблёскивающий рядами заклёпок, яйцевидный аппарат стоял на цементной, слегка наклонённой, площадке, посреди сарая. Его ярко освещённая внутренность из стёганой ромбами, жёлтой кожи была видна сквозь круглое отверстие люка.
Лось и Гусев были уже одеты в валеные сапоги, в бараньи полушубки, в кожаные, пилотские шлемы. Члены правительства, члены академии, инженеры, журналисты, — окружали аппарат. Напутственные речи были уже сказаны, магниевые снимки сделаны. Лось благодарил провожающих за внимание. Его лицо было бледно, глаза, как стеклянные. Он обнял Хохлова и Кузьмина. Взглянул на часы:
— Пора.
Провожающие затихли. У иных тряслись губы. Кузьмин стал креститься. Гусев нахмурился и полез в люк. Внутри аппарата он сел на кожаную подушку, поправил шлем, одёрнул полушубок.
— К жене зайди, не забудь, — крикнул он Хохлову и сильнее нахмурился. Лось всё ещё медлил, глядел себе под ноги. Вдруг, он поднял голову и, обращаясь, почему-то только к Скайльсу, сказал глуховатым, взволнованным голосом:
— Я думаю, что удачно опущусь на Марс, — оттуда я постараюсь телеграфировать. Я уверен — пройдёт немного лет и сотни воздушных кораблей будут бороздить звёздное пространство. Вечно, вечно нас толкает дух искания и тревоги. И меня гонит тревога, быть может отчаяние. Но, уверяю вас, — в эту минуту победы — я лишь с новой силой чувствую свою нищету. Не мне — первому нужно лететь, — это преступно. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? — ужас самого себя. Мой разум горит чадным огоньком над самой тёмной из бездн, где распростёрт труп любви. Земля отравлена ненавистью, залита кровью. Недолго ждать, когда пошатнётся даже разум, — единственные цепи на этом чудовище. Так вы и запишите в вашей книжечке, Арчибальд Скайльс, — я не гениальный строитель, не новый конвинстадор, не смельчак, не мечтатель: — я — трус, беглец. Гонит меня безнадёжное отчаяние.
Лось вдруг оборвал, странным взором оглянул провожающих, — все слушали его с недоумением и страхом. Надвинул на глаза шлем:
— Не кстати сказано, но через минуту меня не будет на земле. Простите за последние слова. Прошу вас — отойти как можно дальше от аппарата.
Лось повернулся и полез в люк, и сейчас же с силой захлопнул его за собой. Провожающие, теснясь, взволнованно перекидываясь словами, побежали из сарая к толпе на пустырь. Чей-то голос протяжно начал кричать:
— Осторожнее, отходите, ложитесь.
В молчании теперь тысячи людей глядели на квадратные, освещённые окна сарая. Там было тихо. Тишина и на пустыре. Так, прошло несколько минут, — нестерпимый срок ожидания. Много людей легло на траву. Вдруг, звонко, вдалеке, заржала лошадь конного стражника. Кто-то крикнул страшным голосом:
— Тише!
В сарае оглушающе треснуло, будто сломалось дерево. Сейчас же раздались более сильные, частые удары. Задрожала земля. Над крышей сарая поднялся тупой нос, и заволокся облаком дыма и пыли. Треск усилился. Чёрный аппарат появился весь над крышей и повис в воздухе, будто примериваясь. Взрывы слились в сплошной вой, и четырехсаженное яйцо, наискось, как ракета, взвилось над толпой, устремилось к западу, ширкнуло огненной полосой, и исчезло в багровом, тусклом зареве туч.
