Краем уха я слышала разговоры. Отец и Косс держались жестче вчерашнего:
– Желаете говорить, господа шаваны? Говорите, мы слушаем с полным вниманием.
Послы Рейса даже растерялись. Они ожидали предложений от нас, по привычке веря в свою силу. Но теперь отец говорил с позиции превосходства: мол, желаете договориться – заинтересуйте меня. Видимо, та самая бумага с отцовского стола давала нам некое преимущество. Вдвойне удивительно: почему он скрыл ее от меня?..
Когда представилась возможность, я ушла поговорить с Луной. Поведала о гонках и о себе, о чувстве с подвохом… Сказала, как это мерзко – будто яблоко, побитое червем. Сказала о тебе… Луна смотрела умно и не отвечала, лишь давала себя гладить. Но когда я помянула тебя, она несколько раз моргнула и качнула головой.
– Ты не согласна?.. – удивилась я. – Но с чем? Думаешь, нет подвоха?
К сожалению, с подвохом Луна соглашалась. «Не верь синеглазому», – молчала она. А вот на счет тебя… Что-то ей не нравилось, она будто спрашивала, и я задумалась над ответом.
Ты, наверное, видишь червя в каждом яблоке, гниль – в каждом чувстве… Если она в нем есть. Но со мною – отчего ты так? Что увидела во мне такого, что не захотела встретиться на прощанье? Я никогда не лгала тебе и люблю почти как сестер. Ты должна это видеть. Не могла во мне ошибиться! Только не ты. Значит, была причина не встретиться. Итан прав: тебе не позволили. И твое письмо прочли и проверили прежде, чем вручить мне. Двойное дно… подтекст… есть ли шанс, что его не заметила Сибил Нортвуд, но замечу я? Твоя матушка знает тебя семнадцать лет, я – два месяца. Твоя матушка – политик, землеправитель, игрок; я – только наездница. Вряд ли я рассмотрю в письме хоть что-то, чего не увидела Сибил…
Кроме одного: «печаль последней встречи». Не верю этим словам. Ты, которую знаю я, не сказала бы так. Печаль – не печаль, а нечто иное. Как любовь синеглазого – не любовь…
Монастырь. Вот что это такое! Печаль – намек на монастырь! Ульяна Печальная – сестрица смерти, Праматерь без потомков. Ты уходишь служить Ульяне Печальной!
– В чем дело, девочка? Эта кобыла – компания лучше меня?
То был синеглазый Моран. Мне захотелось ответить: «Уж верно лучше – Луна не лжет!», или вовсе уйти, не сказав ни слова. Но яд струился в жилах, и я была как будто не я… Не одна я, а двое. Во всем есть подвох, во всех… Отчего мне нельзя?! И я сказала игриво:
– Как вы меня нашли? Неужели, следили?
Мы с Луною ушли на луг за рощу, из дому нас было не видать.
– Не нужно следить, чтобы понять твою душу. Я подумал, куда пошел бы сам, и направился туда.
– Так, стало быть, вы видите меня насквозь?
Я улыбалась, вся сияла. После годов при дворе это нетрудно.
– Ты – как я, – сказал Моран. – Вот и вижу.
– Тогда угадайте, о чем сейчас думаю?
А думала я о неискренности, которая хуже змеиного яда. Еще – о кинжале, что висел на поясе Морана. Ему – под левую руку, мне, стало быть, под правую.
– Вот о чем, – ответил он, взял меня крепко за плечи и поцеловал.
И ты, наверное, скажешь: дурочка Бекка. Будешь права. Что было у меня в голове – все вылетело. И яд испарился… Я скажу: когда целуешь человека – чувствуешь, любит он или нет. А ты скажешь: глупость, – и снова будешь права. Я чувствовала лишь огонь и сладость, и боялась, что он меня выпустит.
Но оправдаюсь одним: чего не должно было, того не случилось. В нужный миг я сказала: «Нет». Я умею – годы при дворе, опять же. И Моран послушался. Даже удивительно! Конечно, скажи я отцу – и ни один западник не встретил бы утра… Но откуда-то знала: Морану плевать на это. Если отступился, то не из страха.
– Свобода?.. – спросила я.
Он ответил:
– Поехали.
Мы сели на лошадей и пустились в дорогу. Ни «куда», ни «зачем» – не было этих глупостей. Засмеркалось, стемнело, взошла Звезда. Упала прохлада, голосили жабы в озерцах, пели сверчки. А мы молчали. Не хотелось болтать. Простор, ночь, луга… мир бездонный, как небо… а слова – они такие тесные.
* * *
Отец запер меня в комнате и приставил охрану. У него были все основания так поступить, ведь вернулась я на рассвете. Наши рыцари сбились с ног, разыскивая меня в окрестностях Лейси. Я понимала, чем грозит эта история: лично мне – ничем. Сказала:
– Папа, прошу тебя, не делай ничего! Моран не виноват. Во-первых, меж нами ничего не было, только прогулка. Верь мне. Во-вторых, поступала по своей воле, не по принуждению. И в-третьих, если думаешь, что через меня он хотел что-то выведать, то это не так. Мы едва перемолвились дюжиной слов.
– Кое-чего недостает, – ответил отец.
– Прости меня, папа.
Он кивнул:
– Дикари останутся живы, а ты останешься в комнате.
И запер.
Чего я точно не люблю, так это вздыхать попусту. Ах, они уедут прежде, чем я выйду… Ох, больше его не увижу… Ах, мое сердце разбито… Это не по мне.
Ночь была красива, и я вспоминала ее с улыбкой. Думала: таких еще много будет. Западники приехали подружиться, и раз уж сами протягивают руку – то отчего бы нам ее не пожать? Письмо, что получил отец, сделало нас сильнее. Значит, западники будут сговорчивы, и мир наверняка состоится. Они станут нам добрыми соседями, как Шиммери. Я смогу видеть его. Не хочу думать о замужестве… Слишком еще памятно: «Нарекаю своей невестой Минерву…», слишком больно. Но видеть Морана я смогу. Оседлаю Поля и проеду Пастушьи Луга насквозь, чтобы его увидеть. Двести миль в одиночку. Он, конечно, ничего не скажет – но и не нужно! Ехать ради встречи – это и есть счастье. Главное, чтобы был мир… а он теперь будет.
Мне приносили еду. Однажды я увидела в раскрытую дверь отцовского рыцаря, Гейджа – тот стоял на страже. Я доверяла Гейджу, а он очень уважал меня. Позвала, попросила ответить.
– Что угодно, милая леди.
– Сир Гейдж, что вы знаете об этом шаване Моране?
– Западники – дикари, – сказал рыцарь. – Рейс зовется графством, но это никакое не графство, а кусок земли, кишащий налетчиками, конокрадами и кочевниками. Если не держать этот сброд железной рукой, то он перебьет сам себя. Но на беду нам вышло так, что именно сейчас Рейсом правят железные руки, потому Рейс – опасная сила. А рук, что держат вожжи, две: правая – граф Дамир, левая – шаван Моран.
– Хотите сказать, он – ровня графу?
– По крови – нет. Но по воле и храбрости – лишь на волосинку ниже. Иные даже говорят: Моран мог бы убить графа и править сам. Однако граф ему доверяет, и, видно, есть причины. Неясно, что между ними, но пока жив Дамир Рейс, Моран ему предан.
– Его прозвище – Степной Огонь. Отчего?
– Норов такой. Как пожар в степи: вспыхнет – не остановишь, пока все не выжжет.
Я остановила, – подумала я, – меня он слушает. Гейдж, видно, понял, о чем думаю.
– Милая леди, вам не нужно быть наедине с этим человеком. Он опасен, как сто чертей. Взбредет в голову – задушит и не моргнет.
– Если он меня тронет, разве вы не убьете его?
– Разорвем на клочки, – процедил Гейдж. – Вот только вы от этого живей не станете. А Морану, говорят, плевать на смерть.
Вот в это я верила.
Гейдж спросил:
– Вам, миледи, не принести ли чего? Может быть, книгу? Всяко лучше читать роман, чем думать про этого разбойника.
– Романы – глупости, – фыркнула я, но тут поняла, какую книгу мне стоит прочесть. – Будьте добры, несите все, что есть о монастырях.
Я потратила день, разбирая стопку книг, и составила список. Двадцать четыре монастыря Ульяны Печальной: во всех концах Империи Полари от Беломорья, что в Ориджине, до Алигейра в Шиммери. И, как на зло, ни одного – в Закатном Береге. Я думала: «Солнце моей мирской жизни закатилось» – это намек на конкретную землю, ведь ты же знала, что монастырей на свете много. Закатилось – Закатный Берег… но нет.
Знаешь, я все думала о мире. И о том, что сказал Моран. «У тебя душа западницы – свободная…» Когда сказал, я озлилась: меня, леди рода Янмэй, обозвал дикаркой! Теперь сидела взаперти и думала, вдосталь было часов на размышления. Странная штука: он оказывался прав. Половину детства я провела в Пастушьих Лугах, в пограничной крепости. Крупнейшей из них и самой сильной, так что мне ничего не грозило. Однако мертвецов я видела часто. От меня по первой скрывали, потом прекратили – когда увидели, что не плачу. То стычка, то налет, то кровная месть… Дикари напали, дикари угнали, дикари зарезали… Наши в долгу не оставались. Я видела похороны сотню раз и знаешь, что думала? Все говорили: проклятые враги, сожри их тьма, заглоти Темный Идо! А я упрямо думала свое, как про тягач с конями. Какая разница, думала я, меж дикарями и мною? Люблю лошадей – и они любят. Живу в лугах, не хочу другой жизни – так и они. Ловко стреляют из лука – я тоже. До смерти ценят свободу – а разве я иначе?
