– Даже если за нами и впрямь вернётся корабль гонгси, – отрывисто проговорил он, – Даже если нам в самом деле придётся ждать одиннадцать лет – почему мы должны подняться на борт, точно овцы, и позволить отвезти себя обратно на 8 Флору? А? Почему бы нам не захватить корабль?
– Захватить… как?
Интерес Луона выглядел неподдельным.
– В этой скале есть металл, – сказал Давиде, снова обращая взгляд к стене, – Должен быть, Почему бы не извлечь его, чтобы сделать оружие? Тогда, стоит команде гонгси заявиться сюда – опа! Мы возьмем их в плен и захватим корабль.
Воцарилась недолгая тишина, которую нарушил Луон.
– Это план, – признал он, – Но в нём есть, по меньшей мере, три слабых места, Как мы превратим руду в металл? Расплавим?
– Расплавим, – повторил Давиде, не то соглашаясь с Луоном, не то задавая вопрос самому себе.
– Мы тут удивлялись, почему у синтез-ячейки такой низкий предел теплоотдачи, да? Было бы приятно посильней тут все прогреть, верно? Что ж, возможно, в этом и заключается причина, по которой в гонгси настроили его именно так, а не иначе. Будь у нас слишком много тепла, мы бы точно что-нибудь в таком духе и учудили – расплавили руду, соорудили старые добрые мечи и устроили ловушку для возвратной бригады. – Он покачал головой. Над его бородой взметнулось облачко пыли и, разделившись пополам, медленно поднялось по обеим сторонам от лица. – Они и тут нас перехитрили.
– Мы должны что-то сделать, – настаивал Давиде.
Заговорил Жак:
– Металл нам не одолеть. Но как насчет стекла?
– Ха! – сказал Э-дю-Ка. – Опять за своё? Тебе снова нужны окна, Бегунок?
– Просто я заметил, пока бурил, – сказал Жак, – когда в породе попадаются силикаты, то получаются стеклянные горошины. Видимо, это из-за трения. Так, может быть, есть способ, позволяющий…
– Ты понимаешь разницу между «находчивостью» и «умом», Бегунок? – перебил Давиде. – Может, первое у тебя есть, но со вторым точно не повезло. Подумай хорошенько. Какой толк от стеклянных горошин? Если у нас не хватит тепла, чтобы расплавить металл, как же мы будем обрабатывать стекло? И, даже если мы сделаем окно, как мы засунем его в бок астероида? Как, по-твоему, мы вырежем оконную раму, не потеряв при этом весь воздух? И даже если мы сможем это сделать? Допустим, у нас получится квадрат метр на метр – в песчаном стекле будет столько дефектов, что оно треснет от малейшего удара. Это самоубийство.
Жак ничего не сказал. Все молчали.
– Знаете что? – вдруг проговорил Мо. Его собственная курчавая борода росла беспорядочно, вдоль щек, а подбородок оставался чистым. Он запустил испачканные пылью пальцы в заросли на лице и подёргал. – Мы ни разу не говорили о том, что нас сюда привело.
– В экзистенциальном смысле? – поинтересовался Э-дю-Ка.
– Нет, – сказал Мо. – Я имел в виду то, чем каждый из нас заслужил одиннадцатилетний срок. Я думаю, об убийствах речь не идёт, иначе мы бы не отделались столь… – он окинул взглядом холодное пространство, в котором они были заточены, – легко. Ну так что?
– Догадаться нетрудно, – сказал Давиде.
Все посмотрели на него.
– Валяй, – подзадорил Луон. – Угадывай.
– Что ж… – сказал Давиде, потягиваясь. – Итак, ты и Э-дю-Ка знаете друг друга. Ты сам это сказал ещё в первый день. Думаю, вы оба входите в одну и ту же криминальную компашку. Это означает организацию, которая, в свою очередь, означает незаконные перевозки в обход Системы. Или, может быть, противоправные вторжения. Контрабанда того, контрабанда сего, ограбление кораблей, угон. Что-то в этом духе?
Э-дю-Ка кивнул.
– Вроде того, – сказал он, и в его голосе появились особые нотки, которые сложно было истолковать. – Я и в самом деле знаком с мистером Луоном, – прибавил он. – Но знакомство наше чисто деловое.
– А тут у нас Бегунок, – сказал Давиде, поворачиваясь к Жаку, – О человеке можно очень многое понять, если заметить, что его цепляет. В твоём случае это идея сделать тут окно. Ага? Ага. Ты хочешь видеть, что происходит снаружи. Такой у тебя пунктик. О чем это мне говорит? Ну, с учётом того, что ты не создан для насилия, – Давиде взмахом руки указал на то место ниже тазовых костей Жака, где должны были находиться его ноги, – я могу сделать вывод, что ты политический. Мечтатель, идеалист – в общем, тот, кто не смирился с тем, что Улановы теперь всем заправляют. Я прав?
– Не создан для насилия, – задумчиво повторил Жак. – Разве не стоит уточнить, что ты подразумеваешь под «насилием»?
– Конечно-конечно, – небрежно сказал Давиде. – Государственное принуждение насильственно по самой своей природе, мы все с этим согласны. Собственность – насилие, торговля – насилие. Я уверен, что ты способен на самые разные революционные действия – вроде внедрения опасного софта, который проделывает всякие до ужаса насильственные штуки с бухгалтерскими программами и бИт-доступом, например. Угу. Но при всём этом я гляжу на Марита и понимаю, что он может перерезать человеку глотку, а потом гляжу на тебя и понимаю, что ты на такое не способен. – Он одарил Жака мрачной волчьей улыбкой, как бы демонстрируя, что ему-то по плечу и не такие формы физического насилия. – Нет ничего постыдного в том, что ты политический заключенный. Просто помни о своём месте в очереди к кормушке.
Потом он обратил внимание на Марита и Мо.
– Вы двое, – сказал он, – уж простите, но вы не похожи на главарей преступных группировок. Наемники, исполнители – что-то в этом духе.
– В космосе поплавать не хочешь? – огрызнулся Мо.
– И остался только наш толстый друг. Ты здесь человек лишний, не так ли, Гордий? Лишний и странный. Что же ты такое натворил, приятель, раз уж оказался в компании столь неприятных личностей?
Пухлая шея и многочисленные подбородки Гордия залились помидорным румянцем. Ромбовидный рубец у него на лбу зажил и приобрёл розоватый цвет; теперь, когда Гордий покраснел, он сделался синевато-багровым.
– Лучше вам не знать, – пробормотал он.
– Ошибаешься, – ухмыльнулся Давиде. – Нам очень интересно.
– Меня осудили несправедливо, – сказал он. – Я лишь делал то, чего требует моя вера.
– Ого! – прогудел Мо. – Так ты религиозный маньяк? Что натворил, здоровяк?
Но Гордий захлопнулся, словно раковина. Хотя четыре альфы (только Луон остался в стороне) ещё долго дразнили и провоцировали его, он не слушал, и ничто не могло заставить его говорить. Он обхватил руками своё большое тело и прильнул лицом к стене. Жак наблюдал за ним. Он знал, что происходит: так выглядит бегство в глубокое отчаяние, в темницу меланхолии, на дверях которой написано «память». Вскоре альфам наскучила игра, и, поскольку их желудки были полны, они устроились со всем возможным удобством, вблизи друг от друга, чтобы не потерять ни крупицы живого тепла, и уснули.
