Ганелон боялся уснуть.
Борясь со сном, он смотрел в небо.
Борясь со сном, он снова и снова взглядывал вниз в долину, заново пересчитывал бойницы и окна замка, вспоминал странные вещи, расплывчатые, неясные, как расплывающиеся в небе облака.
Гордыня.
Брат Одо прав.
Дьявольская гордыня.
Дьявольской необузданной гордыней поражен весь род барона Теодульфа, до Торквата, а может, и еще глубже.
Однажды Ганелон сам видел, как бородатые дружинники по личному наущению пьяного, как всегда, барона Теодульфа густо вымазали пчелиным медом и вываляли в птичьем пуху в неудачное время проезжавшего мимо замка самого епископа Тарского.
Прежде чем бросить несчастного, облепленного птичьим пухом и громко рыдающего епископа в ров с грязной водой, старика в голом виде заставили успокоиться, а потом как бы весело петь и плясать наподобие ручного медведя и даже по несколько раз повторять вслух прельстительные слова куражащегося пьяного трубадура.
Кто первым некогда,
скажи, о, Боже, нам,
решился кое-что
зарешетить у дам?
Ведь птичку в клетку посадить,
все это стыд и срам!
Несчастный епископ Тарский, облепленный пчелиным медом и птичьим пухом, раскачивался из стороны в сторону, как медведь, слабо переступал по земле слабыми ногами, в глазах его стояли слезы, но до умопомрачения испуганный рослыми дружинниками, он послушно повторял:
Да, встряска так нужна
всем дамским передкам,
как вырубка
березкам и дубам.
Срубил один дубок,
глядишь, четыре там!
Несчастный рыдающий епископ раскачивался и подпрыгивал наподобие ручного медведя и, как кукла, разводил ватными руками, тонким голосом повторяя вслух:
Рубите больше, от того
урону нет лесам!
Барон Теодульф, багровый от вина, держал в руках огромную чашу.
Он рычал, он ревел от восторга.
Когда несчастного епископа Тарского под улюлюканье дружинников и гостей бросили, наконец, в грязный ров, багровый хозяин замка Процинты вновь поднял на помост рьяного трубадура.
В Лангедоке есть барон прославленный,
имя носит средь людей он первое.
Знают все, он славен виночерпием
всех превыше лангедокских жителей.
– Эйа! Эйа! – с ревом подхватил узнавший себя в песне барон.
– Эйа! – шумно подхватили гости.
Пить он любит, не смущаясь временем.
Дня и ночи ни одной не минется,
чтоб упившись влагой не качался он,
будто древо, ветрами колеблемо.
– Эйа! Эйа!
Он имеет тело неистленное,
умащенный винами, как алоэ.
И как миррой кожи сохраняются,
так вином он весь набальзамирован.
– Эйа! Эйа! – ревели гости и дружинники, но хор голосов постепенно начал ослабевать.
Этого не замечал только пьяный трубадур.
Он и кубком брезгует и чашами,
чтобы выпить с полным наслаждением.
Он горшками цедит и кувшинами,
а из оных – наивеличайшими.
Шум в зале совсем смолк.
Барон Теодульф побагровел еще пуще. Казалось, глаза его сейчас выпрыгнут из орбит.
Ганелон так тогда и подумал: вот сейчас у барона напрочь выпрыгнут глаза из орбит, а потом разъяренный барон выбросит наглого трубадура в ров вслед за несчастным епископом.
В тишине, вдруг упавшей на залу, еще более тревожной от дымивших и потрескивающих факелов, было хорошо слышно, как под огромным столом грызлись и рычали из-за костей собаки.
Испуганные служки быстро меняли блюда, стараясь оставаться незаметными и неслышными.
Копченая медвежатина, огромный кабан, целиком изжаренный на вертеле, запеченные в листьях гуси… Овощи, густо приправленные рубленными жареными скворцами, горная форель, трюфели… Славки и завирушки, запеченные в дымящемся пироге…
Выпала из рук служки и шумно разбилась о каменный пол круглая соляная лепешка, несомненно, к ссоре.
И тогда барон Теодульф рявкнул.
Рявкнув, как медведь, он торжествующе и шумно ударил по спине задохнувшегося трубадура своей огромной ладонью.
– Клянусь всей преисподней, истинно так! – рявкнул он во всю мощь своих гигантских легких и ужасная бледность, начавшая было распространяться по щекам враз протрезвевшего трубадура, вновь начала сменяться счастливым пьяным румянцем.
– Истинно так!
Гости тоже взревели.
Они взревели так, будто изнутри их терзали демоны.
А громче всех ревел хозяин Процинты.
– Клянусь апостолом Павлом, истинно так!
Он ревел как сказочный зверь. Тени испуганно метались по стенам залы.
И все же именно барон Теодульф, каким бы чудовищем он ни казался соседям, именно барон Теодульф одним из самых первых принял обет святого креста. Он оказался среди тех благородных баронов, которые самыми первыми ступили на стезю гроба Господня вместе с лукавым королем Франции Филиппом II Августом, вместе с неистовым королем англов Ричардом Львиное Сердце, наконец, вместе с рыжебородым великаном королем германцев Фридрихом I Барбароссой.
Ганелон вздохнул.
Пути Господни неисповедимы.
Фридрих I Барбаросса, император германцев, рыжебородый великан, совершивший немало подвигов, неистовый праведник, не знавший никакой устали в деле обращения неверных, внезапно утонул в бурной реке Салеф, текущей неподалеку от города Селевкия.
Неистовый король англов Ричард Львиное Сердце до сих пор ведет непомерно затянувшийся спор с королем неверных Саладином, полное имя которого Юсуф, рожденный Айюдом, курдом из племени хазбани, служившим еще правителю Мосула и Халеба, кажется, по имени Занги ибн Ак-Сункур. Это Ганелон запомнил со слов Салаха, с которым провел у Гийома-мельника почти год.
А лукавый король французов Филипп II Август внимательно и хищно присматривается исподволь к многочисленным соседским территориям, к тем, конечно, которыми может расшириться Франция. Конечно, король Филипп всегда поддержит идею нового святого странствия, но неизвестно, двинется ли он сам в новое странствие? Кто-то слышал, что король Филипп не раз уже произносил такое: на одну-единственную человеческую жизнь вполне достаточно одного святого странствия.
А барон Теодульф томится в неволе.
Родовой замок барона Теодульфа охраняет его юное дитя – девица с презрительным взглядом Амансульта. Ни на минуту не забывает она об отце и сердце ее вторит любому призыву к новому походу на неверных.
