— Ну, что я вам скажу… Жила-была курочка… то есть баба. Была, понимаете, у нее эта — курочка Ряба. Ну что, хватит?
Воронка опять запела — длинно, грустно, замедленно, как пастушья жалейка. Учитель выслушал ее и произнес: «Каопу», Николай повторил сразу правильно, подмигнув Ахуке. Тот медленно улыбнулся. Старец закивал, восторженно сжимая руки.
— Каопу, — повторил учитель и пропел два звука: «у-о», первое в «до», второе в «ми». Колька тоже повторил и пропел. Вот как — предмет можно обозначить и словом, и пением без слов.
«Э, нет — эта штука посложней магнитофона, Бурмистров!» — легко подумал он, и в этот самый момент с ним случилось нечто, чего он никогда потом не мог объяснить и понять. Слова полились рекой в его мозг. Воронка их выпевала, учитель произносил, а он впитывал — все легче и легче, с наслаждением легкости и удачи. Слово влетает, как ласточка в гнездо, ложится на место, как кирпич в стену, голова приятно согревается, и так весело, хорошо на сердце! Он чувствовал, что дважды повторять не надо, запомнит и с одного раза, и учитель перестал повторять слова, и началась группа абстракций — знать, запоминать, верить, изучать, действовать, соотноситься — в бешеном, нарастающем темпе… Но он был и сам не промах, о учителя, Николай Карпов брал английский по кембриджской программе! Он даже успевал оценивать их методику, успевал гордиться собою и отвечал Воспитателю все более сложными фразами. Потом он перестал ощущать себя, а слова, летящие из оранжевой воронки, четырехзвучные-четырехнотные слова, стали видимыми. Они выплывали из воронки, как оранжевые много-рельефные фигуры. Другие были серебристыми, переливались радужной пленкой. Форма их и мера были геометрически-совершенными, причем буквам соответствовала горизонтальная плоскость, а тону и продолжительности звука — две вертикальные, и эта чудесная геометрия озвучивалась голосом Воспитателя, повторявшим слова на раджана. Но голос отставал от мягкого лета фигурок. Они говорили свое, и оказывалось, что мир также устроен геометрически-совершенно, стоит лишь понять сущность и выразить ее символами. Жизнь, обладание, смерть, рождение, счастье? Не более чем звуки! Четырехмерные звуки, вечно изменчивая вибрация времени…
— Потешно! — расхохотался он. — Ты разве не сущностна, разве ты — чрезмерный звук? Как мне называть тебя?
— Нарана, — был ответ, что означало «Великая Память».
Он больше не смеялся. Было счастье: слушать молча и запоминать. Ибо высшее счастье — не в действии, но в памяти, и в ней же истина. В памяти — истина.
— Погоди, — взмолился он. — Я не могу без действия!
— Слушать и мыслить… — сказала Нарана, и вдруг его схватили за плечи.
Голос извне приказал:
— Поблагодари Нарану и Воспитателя! И встань!
Он улыбался. Пропел, улыбаясь: «Пришелец без касты благодарит и уходит». Кровь, горячая, как неразведенный спирт, отливала от мозга.
— Встань, встань! — твердил голос Ахуки.
Он со счастливой улыбкой посмотрел на них. Ахука и Брахак. Их лица были неподвижны — серые каменные маски. Он воскликнул:
— Хорошо ли я владею речью, друг Брахак и друг Ахука?
Они воткнулись в него глазами, — да что с ними?
— Что тревожит тебя, друг Ахука?
Краска стала возвращаться на лицо охотника, Брахак сделал успокоительный жест. Старец, Хранитель Великой Памяти, покачал головой и засеменил к выходу. Он вовсе не был светлокожим — выцвел в подземелье.
Медленно, с тем же сверлящим взглядом, Брахак выговорил:
— Как твое имя?
— Коля, ты ведь знаешь, друг Брахак! — и по-русски: — Володь, да посмотри на меня! Они же меня не узнают!
— Повернись… Почему не узнают? Все в порядке…
Ахука засмеялся коротким, невеселым смехом.
— Не-ет, внешностью ты не переменился, пришелец… Вставай же, я тебе помогу. — Взял за плечи, поддержал. — Обошлось, во имя Равновесия…
Колька не спросил, что обошлось. Он охнул, нестерпимые мурашки бежали по ногам, кололи иглами. Разминаясь, постанывая, взглянул на часы. Шестнадцать ноль пять?! А тогда было десять без минут — просидели шесть часов! Как миг единый…
— Идите за мной, поспешайте, — приказал Ахука.
Подгонять не приходилось — двадцать часов они не видели Рафаила, и стал заметен гнет подземелья, пригибал головы. Душно, тяжко… Мимо поющих, шевелящихся оранжевых глыб, мимо неподвижных людей, скорее на волю… Но что за чудище, — думал Колька, — это же гигант немыслимый, не зря они его боятся… показалось им, что со мной беда. Рисковали, значит. Игра того стоила, ай да Великая Память!
Вдруг остановка. От Уха Памяти поднялся человек и загородил им дорогу. Длинный, ясноглазый; костлявые плечи подняты.
— Ахука, — проговорил костлявый, — надо ждать беды.
— Пропусти, мы торопимся.
— Наблюдающий небо, остерегись!
— Остерегись ты, Потерявший имя! — Ахука, как зверь, оглянулся, увидел нагоняющего Брахака и рывком обошел незнакомца. Тот грустно улыбался, и Колька постарался запомнить его тощую фигуру. «Чудак печальный и опасный», как сказал Пушкин, — возьмем его на заметку.
Наверху было жарко. На холме играли другие музыканты, и слушатели были другие. Брахак, сжав губы в линейку, отозвал Ахуку. Их разговор был тих и краток, но кое-что удалось подслушать.
Брахак советовал охотнику оставить пришельцев в покое. Особенно этой ночью… Высказался и вернулся в подземелье, — мрачно, не попрощавшись. Ахука же ринулся с холма, в беспощадном темпе привел гостей к лечилищу и выговорил одним дыханием: «Я произношу важное. Без меня лечилище не покидайте — я вернусь до заката». С дерева съехал орангутанг, держа под лапой колчан, лук и другое снаряжение, и Ахука исчез.
Володя посмотрел ему вслед и нырнул в лечилище.
Колька еще немного постоял на поляне, хмурясь от головной боли и соображая. Вот они узнали язык, и по логике должно стать легче, а стало непонятно и тягостно. Главное — непонятно, и поговорить не с кем. Плохо, плохо…
Он чувствовал — дело оборачивается очень плохо.
Рафаил лежал розовый, бритый. Спал, посвистывая вздернутым носом. Хоть здесь все спокойно… Колька рухнул на лежанку, взялся за виски.
— Бурмистров, болит голова?
— От голода, по-моему, а здесь пусто.
…"Ие-и-о», — провизжали голоса, завертелись оранжевые пятна. Кудрявая девушка протянула ему сверток, вроде блинчика с мясом. Колька пробормотал: «Прохладного полудня…»
— Прими это и съешь. Это бахуш.
В свертке были сушеные белые черви, какие попадаются в яблоках, но крупные, парафиновые — гадость.
— Оч-чень вкусно, похоже на снетки, — сказал Володя. — Ешь, ешь! Это не черви, — он хрустел бахушем вовсю.
